А у кого просить прощения?
«Ты следишь за мной, отец? И тебе нечего мне сказать?»
«Я с фронта, Арма, послал матери несколько писем, перечитывай их иногда... В 41-м, когда впервые шел я в бой, мы отступали. Но свою самую большую победу одержал я в тот день. Я писал об этом твоей матери. Писал: сегодня наш полк в первый раз участвовал в бою и отступил. Но я не чувствую себя побежденным, потому что сегодня я убил самого злейшего своего врага — собственный страх... Других врагов у меня нет. А немцы, да кто они такие? Они явились сюда, чтобы испытать мою любовь к родине, мою силу, мое мужество. А с главным своим врагом я сегодня расправился... Мы победим. Лично я уже победил... Я написал матери: враг каждого сидит в нем самом...»
«Но зачем ты мне сейчас об этом напоминаешь?»
«Хочу сказать, Арма, что враг кажлого сидит в нем самом и, чтобы не быть побежденным, нужно в первую очередь одолеть этого врага... И тогда никто и ничто не сможет тебя сломить... А того врага надо бить каждый день, лишь только голову он подымет, бей...»
«Что, и Сантро из Ачманука побежден тем врагом, который сидит в нем самом?»
«Сантро из Ачманука не побежден, Арма. Точнее, его поражение не только его. Но есть и личные поражения, Арма, — поражение дня, поражение момента. И вот тут Сантро из Ачманука не повержен. Потому что в душе его идет борьба, он не смирился с потерей, хлеб его еще не съел так, как Ерема. Еро я хорошо знаю, он тебе врагом быть не может, мелок. А потерпеть от него поражение и вовсе стыдно. Он давно в плену у врага, который засел в нем самом. А терпеть поражение от того, кто сам повержен, втройне стыдно...»
«Верно, отец».
«А камень этот тебе не враг, не может камень быть врагом человека. Этот камень — всего лишь испытание момента. И не жди, что тебя оценят или отчитаться заставят. Каждый должен уметь сам себя оценить, и, если есть чего устыдиться, прежде всего должно стать стыдно перед самим собой».
«Прости, отец... я ошибся».
Арма потер кулаком лоб и почувствовал где-то под набрякшими веками тоску по отцу. Чтобы сладить с волнением, он встал, увлажнившимся взглядом окинул Бовтун, всю его протяженность, из конца в конец, затем подошел, откопал посаженную лозу, с пристрастием оглядел ее и погладил бледные извивы корней.
Старуха Занан приложила ладонь к губам.
— Ну и ну! — Она и удивляется, и жалеет Арма. — Надо ж тебе было на камень нарваться!
И рассудила:
— Кому господь много дал, с того много и спросит. Наш Габо-старший корысти не ведал — тысячу людей причетами спас и ни с кого копейки не взял. Говорил: ежели божий дар продавать начнешь, дара этого лишишься. — Потом подумала и попросила: — Хороший камень, Арма, не трожь его, не разбивай, подвинь вот сюда, пусть лежит посередке. А мы возле него собираться станем дух перевести, побеседовать.
— Так и сделаю, матушка Занан.
— Ниспошли, господь, свою милость, — и Занан заторопилась. — Еро, Арма камень откопал. Мы столько камней собрали, а такого ладного я не видала. И камень ладным может быть! Пусть ничья рука на него с молотом не подымется, нельзя его губить. Сегодня в обед соберемся вокруг камня Арма.
Потом подошла Занан к Баграту, потом к другому, к третьему и всех предупредила. И людей, перевидавших столько камня и столько камня одолевших, этот камень вдруг почему-то заинтересовал.
— Не откопал он его? — Ерем скосил взгляд на Арма.
— Занан говорит, он глубоко засел. Не сходить ли мне ему помочь, отец?
Ерем щурится, смотрит на Назик.
Та присела на корточки возле края борозды.
А может, этот неожиданный камень — дурная примета? И в душе девушки начало потихоньку угасать причитание, которое она твердила с утра. Встав на колени, она смотрела на камень так, как смотрела бы на невестку Пайцар, если б та вдруг явилась, выхватила из рук Назик саженцы и сказала бы: я буду работать с Арма! И пустой речью показался сон матушки Занан. А в голове вертелось сейчас новое слово: «Упрямый... упрямый... упрямый... дурак... И опасливо поглядывала она на опущенную голову Арма. — Он ошибся... ошибся... он не хотел... это просто по оплошности. — И все-таки повторяла: — Дурак... ты дурак...» И отводила взгляд, и начинала дрожать от холода, и еще крепче обнимала свои колени.
Ерем, сощурившись, смотрел на Назик.
«Этот непутевый философ девку с толку собьет... Пора Варосу намекнуть...»
— Нерсес — человек жалкий, но все-таки хороший человек, — начинает Ерем издалека. — И дети у него...
— Нерсо свой участок и за тыщу лет от камней не избавит, — отрезал Варос.
— Дети у него смирные, покладистые, работящие...