Профессор Гулоян едет в Бовтун! Арма рад. Он оставил без ответа одну обиду. Во время экзамена профессор спросил: «Кем ты в совхозе работаешь?» — «Рабочим». — «Ну и веди себя как рабочий, а то...» Да, проглотил Арма эту обиду. Но сегодня он ему ответит, причем без единого слова — сам Бовтун ответит профессору.
Арма пересек шоссе, спустился по каменистому склону, остановился на узком мостике, соединяющем края ущелья, и посмотрел на Бовтун. Зеленый лог в этот момент принадлежал только ему, и никому другому: и виноградные лозы, и два ореховых дерева, взбегающих по склону вверх, и тропинки в саду, поросшие пыреем... Он, Арма, видел все это в своем воображении, он это придумал, а значит, все это ему и принадлежит. Интересно, каким покажется Бовтун профессору Гулояну?
Пляска логовых красок вписалась в яркую ткань травы, и казалось, что был у этой живой пестроты свой исток. Она пробивалась из-под Мать-горы и ветвившихся от нее холмов. Двумя зелеными фонтанами, рвущимися из Мать-горы, казались ореховые деревья, зеленые волны неожиданно обрывались, потом возникали вновь и мирно катились к ущелью. А по краю ущелья, вдоль обочин дороги, пересекающей Бовтун из конца в конец, растут, колышат листвой и ветвями ивы и тополя. Кажется, вот-вот сорвутся они вниз, ан нет, держатся.
На горизонте слегка колышется утренняя дымка, зыбкая и материальная одновременно, материальная настолько, что кажется возможным ухватить ее за шелковый край и накинуть на облачко, задремавшее на вершине Мать-горы. Там она, эта дымка, голубоватая, охлажденная, развеется, а солнце тут же на смену ей соткет новую пелену...
Арма забылся и вдруг вспомнил о приезде профессора и заметил груды камня на склоне горы, над каналом.
«Пусть Гулоян посмотрит, сколько камня мы отсюда, с земли этой, выволокли...»
Камни, цвет которых пять лет назад сливался с глинистым цветом пустыни, сейчас приобрели краски горы и кварца. У каждого камня теперь было лицо — и лоб, и затылок, — как у Мать-горы и у холмов, окружавших Бовтун. Чудилось, будто камни эти лежали на горе испокон веков, там они рождены, а Бовтун всегда был во фруктовых деревьях и в винограде. А под ногами у него, у Арма, всегда лежал этот бревенчатый мосток, а под мостком пенилась вода. И стояло такое же, нет, не такое же, а это самое утро. Давно уже пережил Арма это весеннее утро. Было оно повторением былого — то ли во сне Арма все это видел, то ли повторялось пережитое с превеликой точностью.
Вода, ответвившаяся ночью от канала, бежала ущельем, и мягкое, ладное ее журчание делало еще более глубоким зеленый покой Бовтуна. Арма смотрел на воду, у него приятно кружилась голова, и на какой-то миг показалось смешным желание отомстить Гулояну. Какие там обиды! Арма с нетерпением ждет профессора, потому что виноград спасать надо!
Рабочая машина выезжала из ущелья, и за ней клубилось облако пыли. Она остановилась возле сторожки, где ее ждали рабочие, а пыль забежала чуточку вперед. Из кузова выпрыгнул Варос, открыл дверь кабины. Перед Назик?..
Да, Назик — его жена. Но ни ей, ни другим женщинам бригады помогать не нужно, а вот Ерему нужно, сам выйти из машины он не может — волочит левую ногу. Варос хватает его под мышки, ставит на землю. Ерем с минуту стоит на дороге, глубоко вздыхает и, волоча левую ногу, подходит к сторожке. В ней есть постель, алюминиевая посуда. Ерем любит подремать после обеда. И то, что есть в сторожке кое-какое барахло, делает этот бригадный домишко более принадлежащим Ерему, чем бригаде. Ерем нетерпеливо открывает дверь и, стоя в центре сторожки, вертит головой — все ли на месте? Потом искоса глядит в сторону двери, кто что берет: лопату, ящик...
Назик, невестка его, кинула узелок с едой на тахту и, не глядя на свекра, вышла.
Этой весной появились в бригаде две молоденькие девушки, они сейчас о чем-то перешептываются в сторожке, укутывают платками головы, получше прикрывая лицо, и в открытую дверь глядят на Каро. Они тоненько посмеиваются, а Каро с очень серьезным видом листает бумаги, на которых начертаны камни для будущей колонны. Вдруг Каро заметил, что девушки за ним наблюдают, смутился, сунул бумаги в карман и вошел в сторожку за лопатой.
— И мне прихвати, — говорит Артуш. Он курит, выпуская дым из уголков рта. Теперь он слегка сутулился, а так, в общем, был прежним, тем же, что и пять лет назад, когда уезжал из Акинта.
Бригадир Марухян с полевой сумкой в руках стоит за спиной Ерема, в дверях сторожки. «Поработал, и спасибо, пора тебе на пенсию...» — звучат у него в памяти слова директора совхоза, а пальцы нервно теребят старую полевую сумку.