«Тебе считанные дни осталось жить на земле, что ты надрываешься? Дают ведь тебе пенсию, ну и живи спокойно... — И прервал себя: — Пусть живет подольше, бедняга, умирать несладко... А я боюсь смерти», — вдруг осознал Ерем и в страхе обернулся.
Потом он увидел «виллис», выехавший из поселка, киракосяновский «виллис», и вдруг непроизвольно подтянул пригревшуюся на солнце больную ногу. И разозлился на себя за это: «Чего я дергаюсь? Да он и не собирается сюда, — хотя в душе был рад, что Киракосян не едет в Бовтун. — Ну да, приставил к садам сторожа, чего ж ему самому тут делать? — И в нем шевельнулось нечто похожее на гордость, когда он вспомнил приказ о своем назначении, подписанный директором и украшенный печатью. — Пусть приезжает Киракосян, добро пожаловать...» — передумал Ерем.
Навстречу «виллису» неслась легковая машина, и «виллис» замедлил ход, уступил дорогу, да, да, уступил, Ерем это увидел отчетливо, и это ему пришлось по душе, он улыбнулся — о таком автомобиле Ерем мечтал и однажды-таки он увидит его возле своих дверей и покатит на нем в оставленное село... Сколько лет прошло, как они переселились?.. Машина остановится возле Сторожевого Камня, Ерем спокойно выйдет из машины, торжественно со всеми поздоровается, потом односельчане один за другим подойдут, пожмут ему руку... И недруг его Сарибек подойдет...
И вдруг возникло странное желание, от которого дернулась у Ерема больная нога и заиграло веко... Захотелось ему, чтобы пришла весть о том, что Сарибек, его бывший сосед, богу душу отдал... И Ерем надел бы новый костюм, взял в руки палку (с какой городские старики ходят), сел бы в машину возле Вароса и поехал... Вот останавливается машина возле дверей Сарибека, там толпится народ, сын открывает дверцу машины, и он, Ерем, медленно, с трудом (ведь он болен) выходит, молча кивает бывшим односельчанам головой, и люди перед ним расступаются, а он снимает кепку и со скорбным видом входит в дом...
— Бедный Саро... — Ерем вдруг очнулся. Машина уже уехала, а взгляд Ерема все еще был прикован к повороту сверкающего на солнце шоссе.
Ерем потер ладонью глаза и вдруг обнаружил в них слезы... Он плакал над кем-то... Над кем, над Сарибеком?.. Над чьим остывшим лбом лил он слезы?.. А рука невольно потянулась к своему лбу, но Ерем резко отдернул ее, рассердился на себя за глупые слезы, но они, горячие, все капали, капали...
— Артуш, сынок, ты что дорогу поливаешь? — Марухян продолжал называть всех сынками.
Вода обогнула ряды виноградных лоз и теперь бежала к оврагу, а Артуш стоял, опираясь на лопату и покачивая головой. «Лучше б мне сдохнуть, лучше б мне сдохнуть... То, что дочь моя обручилась, я от других узнаю! Лучше б мне сдохнуть... Для кого я живу? Для детей своих я давно умер... Оставил семью, колесил столько лет по свету и ни разу не раскроил себе глупой башки, и ни разу не спросил себя: дурак, зачем тебе все это?..»
— Дурак, — произнес Артуш громко и стиснул зубы.
— Каро! — звала Занан, как ей казалось, громко, в руках она держала несколько персиков.
— Что тебе, Занан? — сердито спросил бригадир.
— Пусть персики возьмет, ему получше питаться надо...
— Да ел он уже, Занан, ел, — Марухян взял персики, бросил в ящик и отыскал взглядом Каро.
Тот сидел возле канавы, разложив на коленях бумаги, на которых были нарисованы разнообразные камни, и теперь он рисовал новые остро отточенным карандашом: круглые, овальные, эллипсовидные, треугольные, многоугольные... Каро грыз кончик карандаша, вдруг все перечеркивал и рисовал новые камни...
Марухян кружил по саду, наказывал женщинам поосторожнее складывать персики в ящики и вдруг заметил Арма. Марухян снова решил было поговорить с ним: осень на носу, пусть побудет до осени рабочим, а там в Карцанке новые бригады создадутся, вот и пусть потрудится день и ночь, как в свое время он, Марухян. Через несколько лет будет у него такой же сад, как тут. Разве честно на готовенькое приходить? Человек тысячелетнюю пустыню в рай превратил, а теперь вроде бы и не нужен стал... Несправедливо... Бригадир сделал несколько шагов в сторону Арма, но у него почему-то заныли колени, он повернулся и пошел к Ерему.
А слезы капали из глаз Ерема, и он злился на себя за это, но они, горючие, все лились.
Подходил Марухян, и Ерем поджал больную ноту, поднялся, свернул к воде, журчавшей между рядами лоз, ополоснул лицо и вслушался в голос воды, влекущий, трепетный. И разволновался еще больше. И еще раз плеснул на лицо воду. Теперь Ерем слышал шаги Марухяна и потому склонился еще ниже, будто за водой следит.
— Ерем, сынок! — «Сынок»! Привяжется же такое дурацкое слово! — Не надрывайся ты, ради бога, ведь ты уже в летах.