— По весне скучаешь... Ну, потерпи, потерпи, придет она, твоя весна. Куда ей деваться? Придет.
«А придет ли эта весна, дед? — спрашивал мысленно Дзори Миро. — Придет ли? Повсюду война, она опустилась на землю, как холодная безрадостная зима — как долго она протянется? Никто не знает... А кто-то должен, должен кто-то встать и сказать миру слова успокоения: «Потерпи, придет твоя весна. Куда ей деваться? Непременно придет...» Но зима, дед, зима придавила землю и все живое на ней...»
И колеса повозки повторили следом за Дзори Миро это студеное слово: зима-а... зима-а... зима-а... Дзори Миро прислушивался к монотонному скрипу, и перед его мысленным взором начинала медленно стлаться настоящая зима, белая, пушистая, как седина на голове деда Арута. Зима родного края.
«Утром встанем пораньше, выкатим из сарая сани — надо свезти вниз немного сена с Фидасара...»
И наутро вместе с соседями Нерсесом и Аракелом, проваливаясь по колени в рыхлый, незатвердевший снег, поднимались по склону, таща за собой большие, на широких полозьях сани.
С Фидасара летом трудно было возить сено в Горцварк — мешали бездорожье, крутизна склона, усеянного цепкими кустами терновника. Поэтому возили зимой, когда большой снег сглаживал склон. Поначалу подниматься в гору с тяжелыми санями бывало трудно, сельчане помогали друг другу, одни подталкивали сани сзади, другие тянули спереди, запрягшись по два-три человека, смехом и шутками смягчая томительность подъема. Но зато как приятно было катиться вниз по извилистой ложбине между горными гранями, образовавшими естественную дорожку, свернуть с которой было некуда — только докатиться до сельской площади. Встречный ветер со свистом бил в лицо, так что приходилось отворачиваться, отдавшись на милость судьбе, и глядеть на вихрящийся вслед клубами голубовато-белый снег.
Морозной зимней ночью вставали от зычного крика Огана: дед Арут шагал впереди, следом — отец, за ним дядя Смбат, за ним дядя Ншан, за ним старший брат 3аре, потом он сам, потом Манук, Сето, Вараздат, и Мурад, и Поге, и Петрос... Выходили из домов и гуськом, ступая след в след, шли по склону вверх. Тяжело бывало идти по снегу. И Миро перебирал в памяти тысячи раз услышанные сказки... «Дзенов Ована завернули в сорок буйволиных шкур, чтобы он не лопнул от натуги, и он кричал: «Да-а-а-ави-и-ид!» И голос его летел через горы, через долины и достигал ушей Давида...» Так вспоминал Миро, и в руке его сверкал Меч-Молния, и он помогал Давиду выбраться из глубокого колодца, куда бросили его враги...
Потом наступала полночь, с Нкузасара доносился тоскливый, протяжно-тревожный вой волков, не решавшихся проникнуть в село, — знали дьявольский норов деревенских волкодавов.
— Миро, по весне отведешь пастухам из Ашо трех-четырех овец, обменяешь на хорошего волкодава, — говорил дед Арут, прислушиваясь к волчьему вою.
А утром опять тащились с санями вверх по склону Фидасара.
Случалось, их там настигал буран, небо и земля смешивались неотличимо, так что не видно бывало пальцев протянутой руки. Белая мгла застилала все вокруг, и о возвращении на санях думать нельзя было. И тогда они вместе с Нерсесом и Аракелом забирались в теплую утробу слежавшегося стога и пережидали метель. А чтобы нетомительно было, рассказывали друг другу известные каждому, наизусть вытверженные сказки, деревенские были и небылицы. Рассказывали день, рассказывали два, рассказывали три — о царевичах, побеждающих дивов, о прекрасных царевнах, о пещерах Маратука, о единоборстве пастухов с волками, об охоте на медведя, — а буран все не утихал. Они уже теряли счет дням и часам и так и не узнавали, на какой же день наступило наконец затишье... Грязные, обросшие, усталые, возвращались они в село — там их со слезами встречала Хумар маре, шепча слова о жертвоприношении святому Карапету, а невестка Хандут, насмерть перепуганная мыслью о возможном вдовстве, стояла в сторонке и, не веря своему возвращенному счастью, ломала руки, кривя закушенную губу... Дед Арут, посмеиваясь в усы, подходил к ней и, целуя в лоб, ласково приговаривал:
— Живой он, живой, что ему метель!
...И снова задувает ветер — на этот раз теплый, напоенный неуловимыми запахами далекой и уже близкой весны; робко оттаивает снег, местами обнажаются темные, теплые проталины... И вот уже рокочет первый гром. Дед Арут выходит из дому и осеняет себя крестным знамением.
А спустя три-четыре дня земля уже черная, и от нее поднимается пар, и на склонах появляются легкие, словно вырезанные из самшитовой веточки, тонкие силуэты горных коз — еще робких, недоверчивых к происшедшему волшебству, отощавших за зиму.