— А у меня опять незадача, — хихикнул Аллахкулу, — пропал мой труд: растил, растил я своего барашка, а он возьми да свались со скалы Хазна.
— С той скалы стольким людям упасть довелось, что уж бог с ним, с барашком! — Кязым усмехнулся. — Считай, что это жертва, чтоб беда твой дом миновала!
У Аллахкулу от такой шутки мурашки по спине забегали, он смешался, не зная, что ответить. А Кязым как назло не оставлял его в покое.
— Ну, чего оробел?!
— И то правда, — решил Сафар подбодрить соседа. — Я пока, слава богу, жив–здоров, в случае чего всегда выручу.
Аллахкулу вскинул голову, вздохнул:
— Да сохранит тебя аллах, сыночек!
2
Вагиф сидел перед камином и писал Видади, в Гюлюстан. Он был преисполнен вдохновения. Ярко горели дрова, услаждая душу теплом и веселым потрескиванием. Свет, проникавший сквозь цветные витражи, смягчал краски на коврах и шелковых подушках. Но Вагиф не видел их, увлеченный лишь феями поэзии, резвившимися в пламени камина перед мысленным его взором.
Голос муэдзина оторвал поэта от этого волшебства. Вагиф положил перо, взглянул на часы — обе стрелки стояли на двенадцати. Дверь отворилась, вошел старый слуга, улыбнулся и вопросительно взглянул на хозяина.
Вагиф понял его без слов.
— Подавай! — сказал он и, собрав принадлежности для письма, убрал их под подушку.
Было время полуденного азана. На скатерти, исходя вкусным парком, стояли яства. Пришел Касум–ага, подсел к отцу, следом за ним появилась Кызханум. По случаю мухаррама она облачилась в черную траурную одежду, но как шло это черное платье к ее белому округлому лицу, к темным большим глазам!.. Вагиф жадно оглядел жену, словно очень давно не видел. Промолчал, боясь неосторожного слова. Кызханум протянула руки, принимая еду, и на белых руках ее звякнули янтарные браслеты; щеки женщины нежно розовели… И пери поэзии, только что резвившиеся в огне камина, теперь устремились сюда: к этим благоухающим ланитам, к этим глазам серны, которым сам бог повелел гореть весельем…
Обед проходил в молчании. Вагиф украдкой любовался Кызханум, ее лицо пьянило, околдовывало поэта. Его неудержимо влекли губы женщины, нежные и свежие, как лепестки розы, окропленные росой…
И Вагиф не удержался, не смолчал.
— Да продлит аллах твои дни, Кызханум, прекрасный обед! — сказал он и нежно глянул в лицо жене. Но лучше б ему не глядеть, женщина поджала губы, нахмурила брови — его замечание не доставило ей удовольствия.
Сколько раз уже убеждался Вагиф, что любое его приветливое слово докучно ей, и причины этой докуки были ему прекрасно известны: старость и молодость, цветущую красоту и увядание — это невозможно примирить, и это всегда отравляло и будет отравлять их жизнь. Ах, зачем он не молод?! Зачем так случилось, что собственная его жена столь желанна и столь запретна для него?! Мучиться безответной страстью, тосковать по женщине, которая живет с тобой в одном доме, спит в одной комнате?! Даже когда они совсем рядом, непреодолимая пропасть разделяет их! А ведь они муж и жена и ближе всех должны бы быть друг к другу!
Сколько лет он снова и снова задает себе этот вопрос! И ответ, который он знает заранее, каждый раз приводит его в отчаяние. Вот и теперь. Есть уже не хочется, кусок стоит в горле… Вагиф огляделся — тюрьмой показалась ему нарядная уютная комната.
Громкие удары бубна, цимбалы, истошные крики: «Хейдар! Хейдар!» — послышались с улицы. Вагиф поднялся, оставив недоеденный плов…
Медленно, с камнем на душе, Вагиф шел по улице; тяжелая шуба давила плечи. На перекрестке кварталов Саатлы и Ходжи Эмирджанлы стояла толпа: две махаллы вышли одна против другой — «стенка на стенку». Крики, вопли — настоящее сражение. Верх взяла махалла Саатлы; одолевая соседей, саатлинцы загнали их в узкий переулок.
Вагиф пошел дальше. Миновал баню, перешел по деревянному мосту… Теперь на душе было уже спокойнее. И не так холодно. А может, это от шубы — пройтись пешком в этакой дохе — любой согреется…
Медина была нездорова. Она сидела в постели, читала. Пожилая служанка приняла у Вагифа шубу. Поэт вошел, поздоровался и, присев у постели Медины, пощупал пульс.
— У тебя жар, — сказал он и улыбнулся, глядя в бледное осунувшееся лицо.
— Пусть хоть у меня!.. — с укоризной промолвила Медина.
— Медина! — воскликнул Вагиф, многое прочитав в ее взгляде. — Ты же понимаешь, что такое государственные дела — им конца нет!.. То русские войска в Тифлисе, теперь этот шах… Здесь починешь, там рвется!..