— Пятерых — на кол! А Мирзу Алимамеда, — шах помедлил, криво усмехнулся, — поскольку он все–таки сеид — на виселицу!
Палачи тотчас принялись за дело.
Крики, вопли, рыдания наполнили двор. Мирзе Алимамеду набросили на шею намыленную веревку. «Злодеи, — прохрипел он, задыхаясь, — аллах накажет вас!..», — и испустил дух.
Посаженные на кол молили о смерти, но палачи продолжали умело орудовать молотками, и крики несчастных становились все громче, все пронзительнее.
Шах Ирана, криво усмехаясь, с видимым удовольствием наблюдал из окна эту картину.
Отворились ворота, и вошел нарядно одетый, светлоглазый, широкоплечий человек с коротко остриженной рыжеватой бородкой. Он смело приблизился к окну и поклонился, лишь слегка кивнув головой. Все в изумлении глядели на него — не упал ниц перед шахом!..
— Гибля вселенной, это Мамед–бек Джаваншир! — опустившись на колени, сказал Садык–хан.
— А! — Шах с усмешкой оглядел Мамед–бека. — Явился? Да это же прямо мясник, а не бек! Во всей моей армии нет такого громилы! — И добавил, обратившись к Мирзе Шафи: — У него красивые глаза, ты не находишь?
Визирь понял: шах намерен ослепить Мамед–бека.
— Справедливо изволили заметить, да буду я жертвой вашей!..
— У нас говорят: лучше слушать об удальце, чем видеть его в лицо! — насмешливо заметил Мамед–бек.
— Нет, клянусь прахом отца! — продолжал шах, не обращая внимания на его слова. — За всю свою жизнь я видел еще лишь одного такого же могучего мужчину — Зенд Лютфали–хана. Ну да ладно!
Лицо Агамухамед–шаха вдруг резко изменилось, зловещая усмешка мелькнула на тонких губах.
— Садык–хан! — выкрикнул он. — Мамед–бека я поручаю тебе! Береги как зеницу ока! А теперь убирайтесь! Все убирайтесь!
Гардина опустилась, шах исчез. Одни мученики уже лишились сознания, другие, в агонии, еще продолжали кричать…
Солнце садилось. Вечерняя прохлада принесла измученным страхом, голодом и зноем людям некоторое облегчение. Привели еще нескольких пленников — приближенных Ибрагим–хана, их теперь хватали повсюду. Сарбазы подвели арестованных к воротам, сообщили о них караулу. Вышел один из военачальников Мамедгусейн–хан Каджар.
— Это что за старик? — спросил он, тыльной стороной ладони приглаживая пышные усы, и указал на пожилого человека со связанными за спиной руками.
— Это тот самый Молла Панах Вагиф, слышали наверно?
У Мамедгусейн–хана сразу перекосилось лицо.
— А это ты, старая собака!.. Попался?!
— Хан, — с присущей ему мягкостью заметил Ва–гиф. — Не пристало вам при вашем высоком положении бранить арестованного, поносить его дурными словами!
Вежливое замечание Вагифа не произвело на Мамедгусейна ни малейшего впечатления, он продолжал сыпать ругательствами.
— Невежда! — потеряв терпение, презрительно бросил Вагиф. — Пусть я пленник, но я пленник шаха, а кто ты?! Может статься, что завтра шах отпустит меня на свободу, может колесо судьбы повернется как–нибудь иначе. «Беременна ночь и лишь ведает бог, чем она разрешится к утру!..»
— По велению Гибли веселенной, — не слушая Вагифа, выкрикнул Мамедгусейн, — бросьте этого негодяя в тюрьму! Завтра он получит по заслугам!..
Сарбазы увели Вагифа.
22
На город медленно опускалась ночь, тишиной окутывая землю. Лишь стрекотали кузнечики да глубоко в ущелье негромко журчала Дашалтычай. Окна в шахских покоях были открыты. Долетавший с гор прохладный ветерок приносил свежесть, навевая покой и мечтательность. Но томительны, как меркнущая свеча, были думы и мечтания Агамухамед–шаха. Он только что окончил намаз и сидел, перебирая четки, однако молитва, как и ничто другое, не приносила ему облегчения. В детстве изуродованный врагами, шах не знал любви, не ведал личного счастья; им владела только одна страсть — ненасытная жажда власти. И ненависть ко всему миру, которая росла и ширилась по мере того, как множились его успехи и победы. В жестокой борьбе за трон он не пощадил и своих братьев: одного ослепил, другого — вероломно убил.
Сколько пролито крови! Шах перебирал четки и они, скользя меж его пальцев, казались ему мертвыми головами, возбуждали его, рождали новые зловещие планы…
Шелковая гардина приподнялась. Вошел Садык–хан. Шах, погруженный в какие–то горькие воспоминания, не замечал его. Злая усмешка кривила его губы.
— Чего тебе?! — вскричал он, вдруг увидев Садык–хана.
— Да буду я жертвой вашей, — испуганно пробормотал Садык–хан. — Сафарали–бек сказал, что Гибля вселенной приказал мне явиться.