Яков Петрович удивлённо поднял брови.
— Вона как заговорила? А теперь слушай сюда, — Яков Петрович утёр губы и жёстко взял Софью за узкие плечи. — Партию не тронь. Жёны жили здесь и будут жить. Нам по закону определённый метраж положен. Если всех выселить, так чужих заселят — будет коммуналка. В коммуналке хочешь жить?
Софья испуганно затрясла головой.
— Но три жены, это ты права — перебор. Потому я на тебе не женюсь.
— Да как же, Яша! Ребёнок…
— Я не женюсь, а вот Колька женится!
— Что?!
— Что слышала. Будет твоему ребёнку фамилия.
— Нашему ребёнку, Яша! Нашему!..
Яков Петрович вышел из-за стола, натянул на голову фуражку и молча вышел, горделивый и недоступный.
Софья залилась слезами. Рыхлая девица шустро вбежала в комнату и небрежно покидала тарелки на поднос.
— Будет убиваться-то будет.
— Ты слышала?!
— А то! Весь дом слышал. Ничего, могло быть и похуже. Тебя хоть в доме оставили, да и не просто оставили — замуж за генеральского сынка отдадут! Чего реветь-то?
— А Николай? Думаешь, он согласиться?
— А куда он денется? Небось уж не чает, как ему свою вину загладить, ведь в кои-то веки папеньку ослушался. Забудет свою Тамарку, женится на тебе, ребёночка родите… чего ещё? Не реви, ступай волосы прибери, умойся и вечером встреть его, как положено: с улыбками, да поклонами. А я пирожков напеку.
— Тошно мне, Роза. Как ни утро — так блюю, прямо из туалета не выложу. А он как дохнёт мне в лицо табачищем, там прямо хоть волком вой.
— Ничего, терпи. Такая бабья доля. Немного осталось-то. Родишь — полегчает. А с ребёночком мы управимся. Вон сколько баб-то в доме.
— А он потом другую найдёт, — плаксиво выговорила Софья.
— Да уж, известно. Найдёт. Да тебе что за печаль? Тебе судьбу ребёнка устроить надобно. Ты мать.
… От долго сиденья в шкафу затекли ноги, и мы Настасьей шевелили конечностями, разгоняя кровь.
— Идёмте, идёмте, — Катерина трясла красивыми цыганскими кудрями, нетерпеливо дёргая нас за руки. — Уехал изверг-то, пошлите ко мне во флигель!
Мы поднялись по узкой и крутой лестнице и оказались в круглой комнатке с высокими и узкими окнами, завешенными розовыми в мелкий цветочек, занавесками.
— Что Настька? Передала Машка обещанное зелье?
— Нет, — девочка с косичками виновато потупилась. — Её мамка про то узнала. В хате заперла, да ещё и высекла.
Катерина злобно нахмурила смоляные брови, и лицо её разом утратило красоту, стало неприглядным и даже гадким.
— Клушки деревенские! И чего я с вами связалась?! Недотёпы…
Катерина взволнованно ходила по комнате, кусая губы и ломая пальцы.
— Колька, дурак, только и хватило его, что на Тамарке, вопреки папочкиной воле жениться. И что? Боялся жену домой привести. Так и жили порознь. Молодожёны… двух недель не выдержал, побежал разводиться, чтобы папочке угодить! Зелья нет. Скоро родит Софка, они вместе с Розкой нас отсюда выживут. А то и отравят. Слышь, Настька? Отравят! Лучше добром дай зелье, я их первая потравлю!
Катерина неожиданно схватила девочку за горло и принялась душить. Вид её был совершенно безумный.
— Эй! — мне едва удалось расцепить пальцы Катерины. — Перестань, он не виновата!
— Не виновата?! А кто виноват? Я?! Убирайся! — Катерина топнула ногой и Настя, красная, с лицом, залитым слезами, стремглав кинулась за порог.
Катерина неожиданно успокоилась и принялась пританцовывать, мелкими шажками семеня по флигелю.
Я решила воспользоваться спокойным состоянием своей новой подруги и осторожно задала вопрос:
— У тебя сложные отношения с отцом?
— С чего бы это? — Катины брови капризно взметнулись вверх. — Никаких сложностей. Папочка всегда рад помочь. Рассказать, если что-то непонятно. Например, как на свет появляются дети? Твой папа тебе рассказывал?
Я неопределённо пожала плечами. Я не помнила своего отца.
— Нет? Какая жалость. Тебе, наверное, очень одиноко. Но мой папа не такой! Он никогда не бросает своих жён и детей. Особенно дочек…
Катерина снова закружила по комнате, напевая, только шаги её стали стремительнее, а мелодия заунывной, как вой.
Мне стало не по себе от её танца, и я отвернулась к окну. Похоже, эта Катя слегка сумасшедшая.
Дыхание Катерины раздалось прямо возле моей шеи.
— Рассказать, как он вызывал меня в кабинет? Мне было восемь лет. Он мне показывал фотографии. Очень откровенные. А потом просил раздеться. Я раздевалась. Ведь он же папа, правда? Папу надо слушаться.
От её дыхания моя шея стала влажной и я отодвинулась.
— Что, противно?
Я повернулась и оказалась с Катериной лицом к лицу.
— Ты рассказывала? Маме?
Катерина захохотала, показывая безупречные зубы.
— Да! Я рассказала!!! Мамочка была в восторге и просила не огорчать папу! Не огорчать, понятно?! Потому что иначе мы можем оказаться на улице. Знаешь, тут у нас жила одна… Аннушка, кухарка. Так вот ей не понравилось, что мой папочка пригласил в свой кабинет её дочку. Представляешь, какая нахалка? Да кухаркина дочка гордиться должна, что мой папочка…
Неожиданно голос Катерины прервался, речь её стала бессвязной, глаза безумно закатились.
— Кухарка! Дрянь! Он выкинул её вон! Ха-ха-ха!!! Не смей перечить папочке! — руки Катерины судорожно затряслись.
Я увидела на столе графин с водой и налила немного воды в стакан.
— Катя, успокойся, выпей!
Катерина не могла взять стакан руками, ладони её тряслись.
— Их через неделю нашли: кухарку и дочку. С перерезанным горлом. Ей всего десять лет было. Аннушкиной дочке…
Зубы её стучали о стакан, я почти силой вылила воду ей в рот.
Дыхание Катерины выровнялось. Движение рук успокоилось. Дикие глаза, сощурились, скрывая безумный огонь.
— Я ненавижу его. И он об этом знает. Так что кому-то из нас недолго осталось жить. И вот что я тебе скажу — сдохнуть должен он!
Я осторожно поставила стакан на стол. Похоже, жизни генеральской дочки не позавидуешь.
— Можно я у тебя останусь?
— Что?
— Можно я у тебя останусь ночевать? Мне негде.
Длинные, загнутые ресницы Катерины изумлённо дрогнули.
— Ты хочешь остаться у меня?!
— Да. Нельзя?
— Да ты что?! Конечно, можно! У меня сроду ни одной подруги не было! Правда, останешься?!
— Правда.
На некоторое время Катерина стала совершенно нормальной. Она счастливо щебетала, разыскивая мне постель и ночную рубашку. Показывала мне книги, пластинки, ставила какие-то старые песни, объясняя, что это самые модные мелодии.
Потом Катерину позвали на ужин, и она убежала, бросив мне напоследок.
— Я тебя не могу с собой взять. Отец разозлиться. Он не любит чужих. Но еды я тебе принесу.
Я кивнула.
— Можно мне походить по дому?
— Да, только не спускайся на второй этаж. Это половина отца.
Топот Катиных быстрых ног затих далеко внизу, и я вышла из комнаты. Я покинула флигель по узкой, крутой лестнице и через короткую крытую галерею зашла на третий этаж. На этаже было четыре комнаты, все они выходили в широкую прямоугольную залу, с потёртыми, старыми креслами, расставленными вдоль стены. Больше мебели в комнате не было.
Двери в комнаты были закрыты. И лишь одна из них была чуть распахнута и попускала узкий лучик света. Нерешительно потоптавшись на месте, я постучала.
— Войдите! — голос был так резок и неприятен, что я тут же пожалела о своём желании пообщаться с обитателями дома. Отступать было поздно, и я несмело потянула створку на себя.
— Здравствуйте.
Прямо напротив двери в таком же кресле, что стояли в зале, сидела девушка, или вернее молодая женщина. Тучная, с одутловатым серым лицом, жидкими волосами и огромными, выпученными глазами.
— Откуда ты здесь?! — вопрос её не показался мне странным. В этом доме жаловали только гостей Якова Петровича, а я таковым не являлась.
— Я к Катерине. Она пошла ужинать, а мне позволила походить по дому. Если я вас беспокою, то я уйду.