– А что у тебя в свертке?
– Я тебе уже сказал.
Мальчуган внезапно оборачивается к входной двери. Полагая, что он увидел нечто странное, солдат оборачивается тоже, но не замечает ничего, кроме все той же вертикальной темной щели шириной в ладонь, которая отделяет подвижную приоткрытую створку от неподвижной. Мальчуган продолжает напряженно глядеть все в ту же сторону, но солдат тщетно пытается хоть что-нибудь различить во мраке.
Наконец он спрашивает:
– Ты на что смотришь?
– А что у тебя в свертке? – повторяет малыш, не отвечая и не отводя глаз от приотворенной двери.
– Я уже сказал: вещи.
– Какие вещи?
– Мои.
Мальчуган переводит взгляд на собеседника.
– Для вещей у тебя есть ранец. У каждого солдата есть ранец.
Во время этого диалога мальчик держится с каждой минутой все увереннее. Его голос доносится уже не так глухо, как прежде, он звучит неколебимо, почти резко. Солдат, напротив, говорит все тише:
– Война уже кончилась, слышишь, кончилась война…
Он снова ощущает огромную усталость. И что за бесцельный допрос – ему уже неохота отвечать. Он почти готов отдать сверток мальчугану. Он поглядывает на коробку в коричневой обертке, которую держит под мышкой; стаявший снег оставил на ней темные округлые разводы с крохотными фестонами, шнурок ослабел и соскальзывает к самому краю, на угол коробки.
Через голову застывшего в той же позе мальчугана солдат оглядывает пустынную из конца в конец улицу. Обернувшись назад, он лишний раз обнаруживает ту же плоскую перспективу.
– Не знаешь, который час? – все так же прислонясь к фонарному столбу, спрашивает он.
Мальчуган раз за разом мотает головой, слева направо и справа налево.
– Он прислуживает за столиками, твой отец?
– Он мне не отец, – говорит малыш.
И не давая солдату времени повторить вопрос, он круто поворачивается на каблуках и деревянным шагом направляется к приоткрытой двери. Он подымается на ступеньку, слегка толкает дверь, проскальзывает в нее и без стука закрывает за собой, но при этом явственно слышно, как щелкает язычок замка.
Перед глазами солдата только заснеженный тротуар с пожелтевшей дорожкой справа и девственно-белой пеленой слева, а на ней единственный и ровный след двух маленьких башмаков, печатающих широкий шаг вдоль канавы; затем, метра за четыре до последнего столба, следы башмаков сливаются в один, более приметный, и сворачивают под прямым углом вправо, где шаги мельчают и выводят на пожелтевшую дорожку, а оттуда на более узкую тропку, которая ведет к двери.
Солдат подымает глаза и видит серый фасад, без балконов, с вереницами одинаковых окон, подчеркнутых внизу каждой рамы белой чертой, и ждет, надеясь, что где-нибудь за оконным стеклом появится мальчик. Но он отлично знает – раз уже малыш в черной накидке проводил его до самого дома, значит, он здесь не живет. Впрочем, судя по окнам, дом вообще необитаем.
Тяжелые красные занавеси ниспадают с потолка во всю ширину стены. Напротив расположился комод, а над ним картина. Мальчуган, тот, что в раме, – сидит, поджав ноги, все на том же месте, прямо на полу; кажется, он собирается вовсе соскользнуть под скамейку. Он все так же пристально глядит куда-то перед собой, о чем свидетельствуют только его широко раскрытые глаза.
Это свидетельство, правда, не слишком надежное: если художник полагал, что сцена смотрит в ничто, если ему ничего не пришло на ум относительно четвертой стены этой прямоугольной залы, три стороны которой изображены на гравюре, следовательно, глаза мальчугана устремлены в пустоту. Однако художник поступил нелогично, если, желая подчеркнуть отсутствие выражения в лице малыша, избрал для этого четвертую стену, единственную, где, вероятно, расположен выход. Три стены, изображенные на гравюре, не обнаруживают никаких видимых признаков двери. Если даже таковая находится в глубине слева, позади вешалок, это, конечно же, не главный вход в кафе, что было бы слишком – необычно для такого помещения. Застекленная, как это принято, входная дверь с выведенной на стекле белой эмалевой краской надписью «Кафе» и фамилией владельца: две изогнутые строчки, обращенные одна к другой своими вогнутыми сторонами, – сборчатая занавеска из легкой, просвечивающей ткани (наличие этой занавески заставляет того, кто хочет заглянуть в зал, подойти вплотную к двери), – эта входная дверь может находиться только с той стороны, где на гравюре отсутствует стена, причем остальная часть этой невидимой стены должна быть занята большим окном, до половины укрытым длинной шторой и посредине украшенным барельефом в виде трех шаров, – красного вверху и двух белых под ним, – в том случае, по крайней мере, если выход, расположенный за вешалками, ведет в бильярдную.
Мальчуган, сидящий с коробкой в руках, глядит, очевидно, в сторону входной двери. Но взгляд его находится почти на уровне пола, и он, конечно, не может поверх занавески увидеть улицу. Он не поднимает глаз, и это не позволяет ему разглядеть чье-то мертвенно-бледное лицо, прильнувшее к стеклу и по шею обрубленное занавеской. Взгляд малыша устремлен почти горизонтально. Отворится ли дверь, чтобы впустить нового пришельца, солдата, который поразит мальчугана своим необычным видом? Такое решение представляется сомнительным, потому что более принято помещать входную дверь с той стороны, где находится трактирная стойка, а значит, в данном случае, с левого края, возле трактирщика, там, где перед прилично одетыми обывателями осталось свободное пространство. Мальчуган находится, наоборот, с правой стороны, а тут – нагромождение скамеек и столов вовсе не оставляет места для прохода в залу.
Впрочем, солдат давно уже вошел в помещение: он сидит за столом, в глубине залы, за спиной у малыша, который теперь, видимо, уже не проявляет интереса к его одежде. Солдат также глядит на авансцену, но взгляд его устремлен чуть повыше, чем взгляд мальчугана, так как сидит он намного дальше от застекленной двери, ему достаточно лишь слегка приподнять глаза, чтобы через стекло над занавеской увидеть снег, падающий густыми хлопьями и вновь заметающий отпечатки редких шагов и перекрещивающиеся желтоватые тропки вдоль высоких фасадов.
Как раз на углу, у последнего в квартале дома, прислонившись к его ребру, на полосе белого снега, изогнутой в виде латинской буквы «L» и зажатой между фасадом и желтоватой дорожкой, виднеется чей-то силуэт, вертикально перерезанный каменным ребром, стены, позади которого исчезли ноги, бедра, плечи и пола черной накидки, – это, не отрывая взора от чугунного фонаря, караулит мальчуган. Выбрался ли он из дому через другую дверь, выходящую на поперечную улицу? Или выскользнул через окно нижнего этажа? Во всяком случае, солдат притворяется, что не заметил его возвращения на сцену. Прислонившись к фонарю, он старательно вглядывается в пустынную мостовую, в ее самый дальний конец.
«Ты чего ждешь?» Потом, спустя несколько секунд, тем же тоном, словно эхо: «Ты чего тут ждешь?» Это, конечно же, голос мальчугана – раздумчивый, спокойный, неприветливый, пожалуй, слишком низкий для десяти-, двенадцатилетнего мальчика. Впечатление, что он звучит очень близко – едва ли на расстоянии двух-трех метров, тогда как до угла дома по меньшей мере метров восемь. Солдату хочется обернуться и проверить – убедиться, что мальчуган не приблизился снова. Или, не глядя, ответить, что взбредет на ум: «Трамвай», либо «Суп» – пусть поймет, в конце концов, что надоел. Солдат по-прежнему пристально вглядывается в пустоту.
Когда он переводит наконец взгляд в сторону мальчугана, оказывается, что тот исчез. Солдат с минуту выжидает, полагая, что малыш попросту скрылся за углом здания и вскоре выглянет из своего укрытия. Но ничего подобного!
Солдат опускает глаза на девственный снег, где свежие следы сворачивают направо, за угол. Вдоль обочины тротуара идут редкие, исказившиеся при ходьбе отпечатки – движением башмака снег кучкой сбивался назад, и только оттиски нескольких шагов, ведущие к дорожке, точно запечатлели рисунок рифленой, елочкой, подошвы: множество полос во всю ширину стопы, а под каблуком, посредине выпуклого круга, вдавленный оттиск креста, – значит, на самом башмаке изображен выпуклый крест посредине вдавленного круга (есть еще второй кружок – посредине креста, много мельче первого и гораздо меньше в диаметре, – на нем выпуклыми цифрами обозначен размер: тридцать второй, возможно, тридцать третий или тридцать четвертый).