Сейчас он работал на одном лесопункте с Корниловыми, спал на нарах рядом с ними, только задание он выполнял наполовину, а Корниловы, единственные из твердозаданцев, на сто процентов.
Утром, когда Аннушка пришла с завтраком, Федот сидел возле горящей лучины и задумчиво смотрел в каменку, где горело несколько сухих поленьев.
— Федот, да у тебя здесь не хуже, чем на квартире начальника. Светло, тепло...
— А сам я чем хуже его?
— Так это все знают, что если бы начальников подбирали из лодырей, ты давно был бы директором леспромхоза!
— Ну ладно, ладно, затараторила, труженица... Давай кашу. А пайку хлеба на сегодня принесла? Ага, вот это — дело! Ее надо в сундучок положить, а вчерашний хлеб съесть сегодня. Ты не знаешь, почему Корниловы мне вчера хлеба не принесли?
— Так-таки не принесли? — с укоризной спросила Аннушка, ставя миску с кашей на пол возле Федота. — Худые у тебя приятели, Савельев, вовсе, я считаю, худые. Подпираешь ты их иногда своим языком, а я бы им морду знаешь чем намазала?
— Ты мне про хлеб говори, а не мели, чего не спрашивают. Намазала... — передразнил он повариху. — Ты им сказала про хлеб?
— При всех сказала, — со злостью ответила Аннушка, — и мужики слышали, и сам Каталов тут же был, слышал.
Это заинтересовало Федота. Он не сомневался, что Аннушка его просьбу выполнит, а вот почему Корниловы могли не выполнить, сам он додуматься не мог ни вечером, ни утром.
— Что же они сказали?
— В бараке Каталов вроде собрания проводил, насчет плана кричал, ругал твердозаданцев. Почему, говорит, Корниловы выполняют задание, а такие, как Савельев, только наполовину. И велел Корниловым высказаться.
— Ну и что?
— Старший Петр выступал. Говорит, что Савельев мог бы не только выполнять, но и перевыполнять, у него самая сильная лошадь в деревне. Но не хочет, значит. Начальства, говорит, не уважает, директору против власти слов всяких наговорил, вот и сидит в холодной. Остальным всем, говорит, об этом примере тоже надо бы подумать. А потом еще добавил, что за такие разговоры могут и не в баню послать, а куда-нибудь подальше. Хитрый этот черт чернобровый, говорит, а сам на Каталова глазом... этак...
— Врешь, Анна! — прохрипел Федот. — Я против власти...
— Буду врать... спроси у мужиков, — огрызнулась повариха.
Федот привстал и замер ни сидя, ни стоя, неотрывно глядя Аннушке в лицо. Потом схватил миску с кашей, бросил туда пайку хлеба и, молча отстранив с дороги повариху, вышел из бани.
К бараку шел он медленно, вразвалку, немного согнувшись и втянув голову в плечи. О том, что он посажен был милиционером на двое суток, а уходит самовольно через одну ночь, Федот даже не подумал. Он бы и не понял сейчас, если бы ему сделали замечание по этому поводу.
Рванув дверь барака, он тут же столкнулся с Петром Корниловым, собравшимся уходить в лес и на ходу застегивавшим кафтан. Молча уставился Савельев в черные глаза Корнилова. Взгляд был тяжел, по лицу катались желваки. Корнилов остановился, ожидая, когда заговорит Савельев. А тот, не опуская глаз, нагнулся, вынул из-за голенища ложку, взял из миски кусок хлеба и, стоя перед Корниловым, стал завтракать. Ел он быстро, плохо прожевывая, бросая сердитый взгляд то в миску, то в глаза Корнилову. Продолжалось это минуты три. Кончив есть, Федот негромко, без видимой злобы, хотя она в нем бешено клокотала, спросил:
— Значит, ты меня, Петр Николаев, за два мешка муки купил? Так, так... А как думаешь, не продешевил я? — и, не ожидая ответа, облизывая ложку, направился к своему месту на нарах.
Минут через двадцать Федот садился в свои дровни, чтобы ехать в лес. Лошадь спокойно стояла, ожидая, когда хозяин шевельнет вожжами и скажет свое всегдашнее «но-о». Но вместо этого ее вдруг сильно стегнули по отвислому заду ременным кнутом. Это было чем-то новым, непонятным. Кнут в хозяйстве держался только для порядка, для пущей важности. Кобыла удивленно повернула голову назад, словно желая посмотреть, что случилось с хозяином. Но тут же последовал вдоль спины второй, еще более сильный удар. Лошадь рванулась и пошла тяжелым неуклюжим галопом.
Всю дорогу, пока Федот ехал до делянки, его душила неуемная злоба на Корниловых. Действия директора леспромхоза, приказавшего посадить его в баню, были беззаконием, с которым, как он понимал, человеку иногда приходится сталкиваться. А с Корниловым совсем другое. «Они ее, эту власть, — размышлял Федот, — ненавидят с первых дней ее рождения. Она у них, как кость в горле: ни выплюнуть ее, ни проглотить. Не дает развернуться Корниловым, бьет по рукам, так и тянущимся к наживе. И эта сволочь про меня плетет, что я директору против власти слова говорил! — Федот нервно дергается на дровнях, бьет вожжами по лошади. — Они, видите ли, задание полностью выполняют, а Федот Савельев наполовину. Да как у него, сукиного сына, язык повернулся? Он думает, что я тоже верю в его выполнение плана на сто процентов? Как бы не так, нашел дурака! Вот только надо заняться, приглядеть, какие он финти-клинти с этими процентами вытворяет. Я займусь, от меня не спрячешь! Шалишь, Петр Николаев, я покажу, кто из нас против власти, я тебя расшифрую, а летом помогу пограничникам вашего двоюродного братца зануздать, как он с той стороны границы заявится».