— Нет, ты его не ругай, не ругай, — переставая смеяться, вступился за Прохорова директор. — Конечно, не всякий на такую аферу пойдет, но ты скажи, кто теперь может усомниться в том, что Прохорову эти трактора нужны до зарезу. Не-ет, мы еще далеки до того, когда такие снабженцы будут не нужны!
— Товарищи, — взмолился Прохоров, встав со стула и прижав обе ладони к груди, — поверьте, не от хорошей жизни иду на все: люди по грудь в снегу бьются вместе с лошадьми, из последних сил выбиваются. Ведь для вас, для Ленинграда, в первую очередь лес заготовляем...
— Нам фондов на лес Госплан полностью не дает, — перебил Прохорова заместитель директора, — приходится часть самим заготовлять. Карелы нам помогли, дали хорошую делянку на станции Таржеполь.
— Так, милый ты человек, — вскинулся на него директор, — выходит, что мы совсем бессовестные люди. Они нам и лес заготовляют, и делянку для самозаготовок хорошую дали, а мы им кукиш? Фонды по тракторам не отовариваем? Когда отгрузишь?
— Завтра.
— Сам проследи, чтобы все сорок ушли, — уже с металлом в голосе проговорил директор.
Куприянов звонит Малышеву:
— Слушай, ты в этом году сколько дашь по вывозке? Четыре миллиона?
— Не дотянем, Геннадий Николаевич, — виновато отвечает Малышев, — не хватает ни людей, ни лошадей, ни механизмов...
— А через год надо десять давать. Как же ты...
— Семь с половиной, Геннадий Николаевич, пятилеткой так предусмотрено.
— Мы хотим ставить вопрос о передаче тебе лесозаготовительного треста бумажников в Сегеже, леспромхоза Кировской дороги на кочкомской ветке и лесокомбината Главлесосбыта в Пудоже. С ними на пятидесятый год получится десять миллионов. Ты как на это смотришь?
— Я могу только приветствовать, Геннадий Николаевич, но для этого надо просить...
— Подожди, это не все. У тебя сейчас уровень механизации вывозки около двадцати процентов, так?
— Так.
— А по остальным видам работ и того меньше. А в пятидесятом году ты должен все фазы производства механизировать чуть ли не до семидесяти процентов. Это же само не придет, под это надо и механизмов просить уйму и инженерные кадры.
— Да-а, — тяжело вздыхает Малышев, — и все это уже через год...
— Ты не вздыхай, а посади-ка сейчас Ковалева и Досталя, пусть сочиняют проект постановления. Предусмотрите все, что нужно для заготовки в пятидесятом году десяти миллионов кубометров. Рабочих записывайте семейных, и не меньше двадцати тысяч семей. Ссуды на хозяйственное обзаведение тысяч по десять на каждую семью, лошадей просите, сено, механизмы подсчитайте на весь объем работ, записанный в пятилетке, Западно-Карельскую дорогу учтите... В общем поработайте над этим документом хорошенько. Мы с тобой вместе в Москву с ним поедем.
— Понял, Геннадий Николаевич, — бодро отвечает Малышев.
В большом кабинете члена бюро Совета Министров СССР по лесной, бумажной и деревообрабатывающей промышленности Воронова, справа от двери, стоит солидный письменный стол с приставленными к нему маленьким столиком и двумя мягкими креслами. Прямо от двери, вдоль окон, — длинный стол для заседаний, обитый зеленым сукном. По обеим сторонам стола расставлены стулья, обтянутые кожей.
В торце этого стола сидит хозяин кабинета, Иван Емельянович Воронов. Сбоку, слева от него, — первый секретарь ЦК Компартии Карело-Финской республики Куприянов, министр лесной промышленности Малышев и главный инженер этого министерства Досталь.
Воронов — человек лет сорока, с умными глазами, чуть повыше среднего роста, с залысинами и редеющими волосами, начинающий слегка полнеть. Облокотившись о стол и положив голову на ладони, он внимательно читает какую-то бумагу. Закончив читать, поднимает глаза на присутствующих. Смотрит бесстрастно, словно хочет сказать что-то будничное. Сторонний наблюдатель понял бы сразу, что прочитанное не произвело на него впечатления. Вдруг глаза Воронова загораются веселым огоньком, на лице появляется подобие улыбки.
— Интересные вы люди — карелы, — и он расцветает в улыбке. — Со мной в академии целая группа училась из Карелии. Многих помню: Руликова, Кеттунена, Саксмана... Замечательные лыжники были, Ковалев учился... он ведь у вас сейчас работает... — Воронов делает паузу, что-то вспоминая. — Да-a, хорошее было время...
Постепенно лицо Воронова снова становится серьезным, он несколько секунд молчит, затем возвращается к начатому:
— Интересные, говорю, вы люди. Понаписали просьб на четырех страницах, а подо что просите — ни слова. Кто ж такие бумаги по Москве носит?