Ковалев разъяснил, почему не может провести собрание, и поделился своими сомнениями. Дирекция леспромхоза, чтобы совпали статистические и бухгалтерские данные, выплачивает деньги, заработанные на вспомогательных работах, как за заготовку, трелевку и вывозку древесины. Не исключена, сказал он, выплата денег за вообще не выполненные работы.
— А он что же, не хочет вам честно рассказать? — ткнула женщина в сторону директора пальцем.
— Он говорит, леспромхоз и в самом деле каждый день по семьсот кубометров возит.
Рабочие зашумели. Некоторые, в том числе стоящая впереди женщина, рассмеялись.
— Летом были дни, — заговорила она, — действительно возили по четыреста кубометров, хорошо работали. А теперь... — она махнула рукой, — теперь никто ничего не делает, живем — с боку на бок на нарах кантуемся, а деньги платят аккуратно, даже больше, чем летом. Спрашиваем — за что? Говорят, так надо, начальству виднее. К нам теперь и мастера не заходят, поговорить не с кем, живем, как кроты.
Она вплотную подошла к Ковалеву и, наклонившись к нему, с болью в голосе негромко проговорила:
— Разберитесь вы в нашем хозяйстве, товарищ, неладно мы живем, совсем неладно. От незаработанных денег люди осатанели, облик человеческий терять стали. Ты посмотри, что в самой конторе делается. Ты думаешь, почему там темно, свету и сейчас нет? Ведь в нижний этаж конторы как в нужник ходят. Господи, — всплеснула она руками, — словно светопреставления ждем. Да где ж это в России видано?
Ковалев встал, поблагодарил рабочих, пожал всем руки и пообещал навести порядок в леспромхозе, как закончится ледостав.
— Теперь скажешь всю правду? — резко обратился он к Полещуку.
— Мне нечего говорить. Любой разумный человек будет верить бухгалтерским документам, а не каким-то бабьим сказкам.
— Так черт же с тобой! — закричал Ковалев. — Сиди в тюрьме, может, там ума наберешься. Сволочь ты последняя, а не директор, и нам говорить с тобой больше не о чем.
Двое суток пробивался Ковалев из Валдая до Сегежи, все это время думал о Полещуке и души его не раскусил.
Ревизия, посланная в Валдай, когда установился санный путь, полностью раскрыла аферу Полещука. На суде он сказал, что пошел на приписки, желая «выйти в люди» после идельского дела. Надеялся, что за всю зиму в Валдай не приедет кто-либо, способный разобраться в его махинациях, а летом можно будет спрятать «концы в воду» при сплаве леса. Считает, что в одном ошибся: не думал, что найдется хоть один рабочий, кому даровые деньги придутся не по душе...
Присудили Полещука к пяти годам, главбуха — к восьми. Главному инженеру, молодому парню, только что отозванному из партизан, где он себя блестяще проявил, дали три года условно.
Ковалев с женой и ребенком занимал маленькую комнату в нижнем этаже деревянного дома на Сорокском острове в Беломорске. Во втором этаже дома было общежитие «холостяков» — работников Наркомлеса, семьи которых находились в эвакуации.
В воскресенье, прослушав по радио сводку Совинформбюро, Ковалев уселся перед небольшим зеркальцем и начал старательно бриться. Через пару минут жена укоризненно заметила:
— Ну нельзя же так! Опять у тебя слезы на глазах. Неужели трудно наточить лезвие, чтобы эта процедура была не так мучительна?
— Сто раз уже точил его о стакан, больше не точится. Вот... слышала сводку Совинформбюро?
— При чем тут сводка?
— Если такими темпами и дальше фрицев погонят, скоро будем бриться новыми лезвиями!
— Ну а пока брейся, пожалуйста, так, чтобы твоих страданий никто не видел.
Ковалев прекращает бриться, некоторое время бездумно смотрит на свое отражение в зеркале, потом решительно стирает с лица мыльную пену.
— Пойду наверх. У Михаила Петровича Медведева опасная бритва, золингеровская, ее даже точить почти не приходится — такая сталь. Даст побриться.
Наверху, в комнате, где жили двенадцать человек, пахло плохим табаком и спиртным. По древесному углю и кусочкам материи, разбросанным по столу, Ковалев догадался: «Денатурат, черти, пили!» В углу за печкой-голландкой человек восемь, кто стоя, кто сидя на кровати, о чем-то шумно спорили. Попросив у Медведева бритву, Ковалев спросил:
— О чем они там?
— О чем попало. Можно ли вести серьезный разговор после стакана этой пакости?
— Очищают-то ее хорошо?
— Какое хорошо! Пропустят один раз через толченый уголь — и пьют. Смотреть противно.
Ковалев подошел к спорщикам.
— Чепуха все это! — громче других кричал крепко подвыпивший начфин Громогласов. — Были бедняки, середняки и кулаки. И все! А подкулачников-твердозаданцев вы сейчас выдумали. Дали бы вам еще по стакану, появились бы какие-нибудь подсреднячники.