— Ладно, — проворчала повариха и стала старательно подпирать дверь бани.
Федот нащупал возле каменки полено, вынул большой нож из постоянно висевших на поясе ножен, отщипнул лучину, зажег ее и пристроил к полку, прижав сверху камнем, вытащенным из каменки. Стало довольно светло. Подумал: «Ничего, надышу, будет теплее. Зато здесь места для спанья больше и воняет меньше». Он нащипал еще несколько лучин и взялся за миску с кашей. «Что же они хлеба не несут, — подумал про Корниловых, — или сами ужинать сели?»
Федот с утра не ел ничего горячего, был голоден и ждать больше не мог. Через три минуты с кашей было покончено. «Не беда, хлеб съем потом... может, смекнут даже чаю горячего принести... Обязательно принесут, как же...»
Но время шло, а никто не приходил. И есть хотелось, и пора было ложиться спать. Федот сменил лучину и стал старательно прислушиваться — не заскрипит ли снег под ногами Корниловых. Напрасно. Было тихо, словно ночью на кладбище. Тогда он снял сапоги и улегся на полке, подложив шапку под голову и погасив лучину.
«Холодновато, черт бы их побрал, а главное — голодно. Неужели Аннушка не сказала Корниловым про хлеб? Не должно этого быть. Она хоть и кажется жадноватой при раздаче из бачка, но баба аккуратная и самостоятельная. Значит, Корниловы почему-то не несут. А почему?»
Он снова встал, зажег лучину и стал осматривать темные углы бани. Через минуту лицо его расплылось в широкой улыбке. «Наказали, называется, в холодную посадили, турки! А посмотреть, куда садишь — ума не хватило. Тоже, хозяева...»
Между полком и каменкой лежала добрая охапка сухостойных дров.
Скоро в бане стало тепло, дым стлался только у самого потолка пеленой на две четверти, не больше. Федот закрыл задвижку и забрался на полок. Там было настолько тепло, что пришлось снять кафтан. Можно было бы спать, и значительно лучше, чем в бараке, но спать голодным... «Теперь бы в самый раз хлеба с горячим чаем. Почему же не принесли?» — снова подумалось в адрес Корниловых. Еще немного поворочавшись, Федот уснул.
В число твердозаданцев Федота Савельева привели своеобразно сложившиеся обстоятельства. Жил он бедно. Своего хлеба еле хватало до середины великого поста. Но семья Федота голодом никогда не сидела. В начале поста уезжал он на лесозаготовки и привозил оттуда муку, крупу и даже чай с сахаром. «Федот — мужик самостоятельный, за ним семья как на печке живет. Землицы бы ему прибавить...» — так говорили о нем односельчане.
Когда стали организовывать колхоз, Федот одним из первых задрал руку вверх и закричал на все помещение:
— Записывай меня: Федот Никифоров Савельев!
Но дома дела повернулись иначе. Выслушав Федота, дородная жена уперлась кулаками в бедра и пошла на мужа, как раньше ходили с рогатиной на медведя.
— Ты каким местом думал, когда записывать велел? Какой такой колхоз? Как так отдать в чужие руки и землю и скотину? Видите ли, делить заработок по отработанным дням... — передразнила она мужа, вертя пятерней под самым его носом. — Ты мой день с днем Наташки Кривой хочешь смешать? Да она за месяц не сделает того, что я за день наворочаю! Да я тебя такого — окончательно обозлившись и хватая Федота за шиворот, закричала она, — сейчас же вышвырну из дома!
После небывалой семейной баталии Федот Савельев продолжал жить в единоличном хозяйстве, молча расписываясь в извещениях о все возрастающем налоге.
После рождества жена однажды внесла в избу треть мешка муки и сказала:
— Вот, тут все. Не хватит и до масленицы, не то что до поста. Овса еще есть, буду побольше примешивать, а ржаная вся. Что будем делать?
Федот минуты две тупо смотрел на мешок с мукой, потом перекинул взгляд, до краев наполненный злобой, на лицо жены, сорвался со скамейки, схватил с гвоздя кафтан и шапку и, тыча ею в лицо жены, заорал:
— Или ты будешь работать со мной в колхозе, или детей будешь кормить одна, без меня!
В этот вечер в красном уголке было колхозное собрание. Федот бросился туда, приняв твердое решение навсегда покончить с единоличным хозяйством.
Народу в красном уголке было полно. Вошедший Федот сквозь густую пелену табачного дыма увидел на сцене стоявшего и что-то говорившего председателя колхоза, сидевших за столом секретаря партячейки и третьего, незнакомого, очевидно приезжего, человека. И первое, что услышал он, были слова председателя:
— Жена Федота — одноличка, сам Федот — чистейший обезличка!
Зал дрогнул от грянувшего хохота. Смеялись все, смеялись закатываясь. Что же вызвало смех? То ли то, что председатель случайно выразился в рифму, или понравились эпитеты, употребленные им, или просто подвернулся случай повеселиться — неизвестно. Но Федот правильно понял, что народ смеется над ним и его женой, над их поведением, над их упрямством. И это было хуже смерти.