Мне ясно — мать не права. Бабушке и так тяжело, а она еще изводит ее острыми, как занозы, словами. Я подбежал к матери с поднятыми над головою кулаками.
— Не смей про деда говорить!
Она попятилась.
— Господи боже мой! Очертенел парень совсем.
Бабушка дернула меня за рукав.
— Что ты? Мать она тебе или нет?
Она стояла передо мной, сморщив лицо, часто мигая.
Мать села на скамью. Бабушка спустилась в подпол перебирать картошку.
— Пожалел бы меня, Матвейко, — тихо проговорила мать. — Тяжко, горько. Ты ведь ничего не понимаешь. Отец-то дома почти не жил. Все в отходе да в отходе. Они, отходники, знаешь, какие: оторвутся от семьи да женятся на другой. Боялась потерять его. Осиротит, думаю, он Матвейку. Дед умрет. Как парня на ноги поставлю? А теперь деда взяли. Отца воевать угнали. Может пропасть совсем. За все годы я недели веселой не была. Несчастная моя жизнь, потому я злюсь порой.
Она стала рассказывать о своих горестях и тревогах. Слова, ласковые и печальные, падали в мое сердце, как гвозди, вызывали щемящую боль. Я удивлялся тому, какая мать добрая и хорошая.
— Буду любить тебя, мамка, — сказал я, ласкаясь к ней. — Слушаться буду во всем.
Вся как-то посветлев лицом, она улыбнулась сквозь слезы, подхватила меня на руки, принялась целовать, горячо и жадно, как после долгой разлуки.
— Степанида! — крикнула бабушка под полом. — Иди-ко сюда, пособи.
Мать шумно вздохнула, разжала руки.
За окном брезжил рассвет.
Я оделся, пошел кормить скотину.
И сразу потухла радость в душе, навеянная примирением с матерью. Все во дворе напоминало деда. Столбы, лестницы, двери, кормушки были вытесаны, выстроганы, прилажены его руками. Везде он оставил следы, старик. И нет его! Кто поведет меня в заветные угодья?
Я положил охапку сена овцам, присел на порог конюшни, задумался.
Представилось: быстро катятся по дороге сани. В санях дед, по бокам — усатые, молчаливые стражники. Холодное хмурое утро. Свистит ветер. По сторонам стоят могучие кедры, осыпанные снегом. Дед выскакивает из саней, бежит целиною в тайгу, к родным деревьям. Возница осаживает разгоряченную лошаденку. Стражники стреляют. Старик падает лицом в снег…
Вскоре арестовали Зинаиду Сироту, повезли вслед за дедом.
Как все круто изменилось!
Мужики, вчера бунтовавшие, стояли на коленях перед урядником, просили прощения. Емеля Мизгирев валялся в ногах у старосты.
— Невиновные мы, отец родной, истинный бог невиновные. Похлопочи за нас. Отблагодарим.
— Кто виновник?
— Спиридон Соломин… Он всех смутил.
Дядю Нифонта тоже увезли в город. Выпустили через две недели. Жандармы сильно били его при аресте: он захворал от побоев и едва таскает ноги. Дядя рассказывал, что царя повалить не удалось. Кругом— казни. Тюрьмы наполнены народом.
Дед в моих глазах самый хороший человек. Соседи его предали. Мужики ненавистны мне. Я встретил у родника Семена Потапыча. Он стал бранить деда.
— Погоди ужо, летом спалю твой дом, — сказал я.
Староста уронил кнут на снег и стоял, широко раздвинув ноги.
— Эк-кое сатанинское племя! Что ты, сдурел, ублюдок? Жаль, свидетелей нет: я бы тебя вместе с дедом в острог посадил.
Я шел домой, радуясь тому, что староста напуган.
Самовольно порубленные дедом бревна вывезли со двора. Староста прислал повестку об уплате штрафа: в десятикратном размере за бревно! Штраф был велик, денег не хватило. Продали с торгов Буланка, овец, коров, зерно из амбара. На торги пришли мужики, что бунтовали вместе с дедом.
— И не стыдно вам? — укорял я соседей. — Не за вас дед в остроге?
— Не мы, так другие купят, — оправдывались они. — Зачем упускать добро в чужую деревню?
Семен Потапыч при встречах ядовито посмеивался надо мной, над бабушкой:
— Как живете, ре-во-лю-цио-не-ры? Попользоваться хотели чужим добром? Не привел бог. Спиридону годов десять каторги припаяют — почувствует, что такое царская власть.
Насмешки доконали меня. В тонком еловом чурбашке я просверлил коловоротом сквозную продольную дыру, насыпал туда пороху, замазал хлебом, затер землею и подложил ночью чурбашек в поленницу Бородулина. Дня через два в печке у Семена Потапыча мой «снаряд» взорвался. Разворотило чело, оторвало железный кожух над шестком, выбило стекла в избе. От углей, разбросанных взрывом, загорелся пол. Но пожар потушили.
Семен Потапыч явился к нам на другой день со стражником и урядником Финогенычем.