— Гляди! Дело сугубо секретное. Сверток при чужих Ивану Иванычу не отдавай. Вручи обязательно сегодня. Если дома не застанешь, зайди попозднее.
— Николай Павлович, разве я маленький?
— Ну-ну. Посмотрим.
Иван Иваныч жил на окраине, в подвальном этаже кирпичного домика. Я постучал в обитую кошмою дверь. Вышла старуха, высокая и худая, с глубоко запавшими глазами.
— Кого надобно?
— Ивана Иваныча.
— Ты кто такой?
— От Николая Павловича. В собственные руки посылку передать должен.
— Нет его.
— Вы, случаем, не жена Ивана Иваныча?
— Жена, — грубовато ответила старуха. — Только нет его дома и не будет. Увезли моего голубчика, проклятые!
— Куда увезли?
Известно, куда возят хороших людей, — в тюрьму. Ступай, милый, откуда пришел.
Дверь захлопнулась.
Вот незадача! Но Иван Иваныч не единственный человек в городе, способный раздать листовки. У Николая Павловича десятки друзей, помощников. Скорее, пока не упущено время, к Яхонтову. Пусть дает другой адрес.
Я поехал в Горькую слободу. Николая Павловича дома не было.
Я ждал около часа и, сам не свой, выехал на ближайшую колоду.
Вечером снова завернул в Горькую слободу. На дверях домика Яхонтова все еще висел замок.
Вечерняя смена выдалась трудная: седоки подваливали один за другим — на колоде остановиться некогда. Мысль о листовках не выходила из головы. Люди Должны читать их сегодня ночью. Завтра — поздно. И как же быть? Посоветоваться не с кем.
В двенадцатом часу я выехал на главную улицу. Как всегда, на тротуарах множество народу. Номер на спинке санок я залепил снегом, пустил Бардадыма крупной рысью и стал раскидывать прокламации по обе стороны. Люди сначала будто не поняли, в чем дело. Потом к белым листкам, колыхавшимся в воздухе, потянулись десятки рук. Дребезжал полицейский свисток. Меня это не пугало. Я раздал все, что имел. Плохо ли, хорошо ли сделано, — бумажки пошли по рукам. Не уменьшая ход жеребца, свернул в темный переулок. Позади — тревожные крики. У заставы я слез с козел, оглядел санки. Кусочек снега, которым был залеплен номер, отвалился, и, словно поддразнивая, выглядывала пятерка.
Утром я заехал к Николаю Павловичу.
— Дубина стоеросовая! — сказал он, сузив строгие глаза. — Понимаешь, что натворил? Это игра в бирюльки? Неужели думаешь, что листовки приготовлены для кобелей в бобровых воротниках, слоняющихся по главной улице? Нам заводы, фабрики поднять нужно было. Эх, черт! И я хорош, связался с мальчишкой!..
Яхонтов ходил по комнате, лицо его покрылось красными пятнами.
— Ну, попадет мне, парень, — вздохнул он. — Молод ты, зелен, переоценил твои способности, да и, главное, не предвидел, что старика могут схватить архангелы.
— Простите, Николай‘Павлович!
Он достал папиросу, чиркнул спичкой и горько усмехнулся.
— Ах ты, лесной дьявол! Завтра весь город узнает — извозчики стали революционерами. Что рабочие и студенты занимаются такими делами — к этому привыкли. А тут извозчик! Это, брат, штука. Полицмейстер и губернатор с ума сойдут. Ну, теперь выметайся! Некогда.
Так и не узнал я: простил он или не простил?
На другой день заехал к нему менять книги. Мы встретились у калитки. Два жандарма уводили Николая Павловича со двора. Я ринулся было к нему, чтобы обнять на прощанье. Арестованный свирепо глянул, отвел глаза: «Я тебя не знаю, и ты не знаешь…».
Жандармы шагали крупно.
«Известно, куда хороших людей уводят!» — вспомнил я слова жены Ивана Иваныча.
Меня и Агафона вызвали в городскую управу. По дороге старик допытывался:
— Ай чего набедокурил? Может, седока ограбил? — Оловянные глаза его смотрели прямо и сухо. — Или к барышнешке приставал?
Я догадывался, в чем дело, но тряс головой.
— Ей-богу, не виноват, Агафон Петрович.
— Врешь! Зря не позовут. Сейчас увидим.
Вызваны были извозчики, в номерах которых имеется пятерка. В небольшой, тесной комнате собралось десятков шесть мужиков, За столом сидел извозчичий староста Сергей Желтухин, толстый, с заплывшими глазками. Он гладит рукой бороду.
— Ну, канальи, кто прокламации сеял?
Извозчики переглядывались. Хозяин шепнул мне в ухо:
— Ежели ты — молчи, свиненок, не сознавайся.
«Боится, старый хрыч! За себя боится».
— Сознавайтесь, мерзавцы! — сказал опять староста. — Все одно ведь дознаемся. За упорство хуже будет.
Все молчали.
— Стало быть, не хочет виновник себя оказать? — спросил полицейский. — Хорошо-с. Так и запишем. Но, предупреждаю, господа: всем попадет.