А воздух душен, жгуч, нестерпим. Невозможно дышать в смрадной и едкой духоте.
Ночью светло, как днем, и еще страшнее. Когда рассеивается дым, в небе — сверкающие полосы огня. Мы спим не раздеваясь. Только сомкнешь глаза, прикорнув на крыльце или в сарае, опять верещит колотушка ночного сторожа, дяди Михея, и звонкий голос тревожит людей:
— Вставай, мужики! Лапки летят, не загорелось бы.
В каждой семье дежурят на крыше с ведром воды.
Стаи белых куропаток садятся на огороде, бродят меж гряд капусты. Подхожу к ним. Они прижимаются к земле, закрывают глаза. Должно быть, спасаясь от огня, птицы натрудили крылья, не могут подняться. У многих перья на спинках обожжены, почернели. Осторожно глажу их.
— Напугались, миляги? Ну, ничего, отдохните.
Огонь бушует неделю. У бабушки пожелтели щеки, она почти ничего не ест. Не понимаю, как cтapyxa все-таки держится на ногах. Избы черны от копоти. Удивительно, что не загорелся ни один дом.
На восьмой день хлынул дождь, и огонь потух.
Я иду в тайгу.
Кое-где чадят головешки. Над торфяным болотом вишневый столб дыма, и багряное, как шиповник, солнце низко висит над лесом. И так тоскливо на пожарище, будто у самого горьким пеплом выжжено сердце. Кругом — ни зверька, ни птицы. Даже утки не плавают на протоках. У самой дороги под корневищем — обгорелая туша медведя.
Леса горели каждое лето, и к пожарам привыкли, как привыкают к дождю и снегу. Но пожар того года надолго остался в памяти у всех.
Зной не спадает. Травы и хлеба высыхают окончательно. Надо спасать посевы.
Я копаю канавы, поливаю свое поле. Воду приходится возить с реки на тележке. Опрокинув кадушку на край поля, в главную канаву, смотрю, как, журча, разбегается вода по бороздам, как затягиваются трещины в напоенной досыта земле. Голодное поле ненасытно, требует еще и еще.
«Не уступлю, — думаю я. — Хватит воды в реке».
Бабушка стара и слаба. Мать не помогает, наводит тоску карканьем:
— Все равно ничего не выйдет. Брось, Матюха.
У нее опустились руки. Жалко смотреть, как она ходит по усадьбе, хнычет, молится богу.
Сколько я перетаскал воды по крутому берегу! От лямки жжет плечи, подсекаются ноги. Черные круги плывут перед глазами. На миг теряю сознание, падаю. Вода проливается на полпути к полю.
Труд не пропал даром. Ячмень поднимается густой и ровный. Колосья тучнеют, наливаются крупным зерном. Земля возвращает мой пот и кровь.
— С хлебом будем, Матвей, — радостно вздыхает бабушка, оглядывая волнистые гоны ячменя и овса.
В моем сердце — огромная спокойная радость. Пусть трещат зимою морозы, воет под окном вьюга. Запасу дров, на столе будут каждый день ячменные пироги. Насушим сухарей, пошлем дедушке в острог.
Убираю хлеб раньше всех. Осень солнечная, сухая. Ячмень подсох в поле. Принимаемся за молотьбу. Весело стучат на току цепы. От ударов ломаются колосья, и янтарное, налитое зерно осыпается, радуя глаз.
В воскресенье везем Семену Потапычу долг. Он взвешивает на весах мешки, отмечает в книжке, хвалит зерно. Бабушка стоит рядом со мной и наблюдает, чтобы староста не обвесил. Кончены расчеты. В амбаре осталось пудов шестьдесят.
Сдаю мерина Семену Потапычу, встряхиваю пустые мешки.
— Остатнее когда привезешь? — спрашивает Бородулин.
Бабушка вздрагивает.
— Ты о чем, Семен Потапыч?
— Ай не знаешь? — усмехается староста. — Будя дурака валять. За тобой еще сорок пудов.
— Семен Потапыч! Что ты плетешь?
— Не ори. Я давно Семен Потапыч, а по условию ты обязан привезти восемьдесят пудов.
Мы горячимся, спорим.
Бабушка плачет. Беру ее за руку, веду домой.
— Матюша, что теперь будет? — бормочет она. — Ограбит, ненасытная утроба.
— Не ограбит, — успокаиваю старуху. — Пусть придет: в шею вытурю. Восемьдесят пудов? Приснилось ему, что ли?
Дома весь вечер толкуем об этой беде. Мать и бабушка встревожены.
На другой день из Ивановки приезжает урядник Финогеныч. Не поздоровавшись, садится за стол.
— Почему долг старосте не уплатил?
— Уплочено. Все сполна отдали.
— Сколько?
— Сорок пудов.
— Подпиши на бумаге: «Уплатил сорок пудов».
Не ожидая подвоха, смело ставлю подпись. Урядник достает из кармана другую бумажку.
— А эта подпись внизу твоя?
Чувствую, как начинают дрожать ноги.
— Грамоте знаешь? Прочти, пожалуйста.
Читаю вслух:
— «Мы, нижеподписавшиеся, крестьяне деревни Кочеты, Семен Потапыч Бородулин, с одной стороны, и Матвей Алексеевич Соломин, с другой стороны, заключили настоящее условие в том, что первый одалживает второму лошадь для вспашки вешны, паров и бороньбы, а второй обязуется осенью уплатить первому восемьдесят пудов ячменя, каковой должен быть сухим, чисто провеянным и отсортированным. Кроме того, Матвей Соломин обязуется помогать С. П. Бородулину, когда потребуется в хозяйстве, на сенокосе и уборке хлеба. В случае нарушения сего договора одной из сторон дело передается в волостной суд для взыскания, а также возмещения всех проторей и убытков, вызванных тяжбой. К сему подписуемся».