— Попадет нам от лейтенанта, — подумал Семин вслух.
— Это уж как пить дать! — подтвердил Петька. — В самом смешном обличье нас выставит. Скажет: забоялись и — в кусты.
Андрей представил себе взгляд Овсянина, увидел, как ломаются, сдерживая смех, его губы. Он не сомневался, что лейтенант скажет такое, отчего все бойцы грохнут и будут хохотать до коликов в животе.
— Надо догнать ребят! — забеспокоился Семин.
Петька посмотрел на видневшиеся в гуще деревьев блиндажи.
— Запомнить надо это место. В тех блиндажах, наверное, что-нибудь есть.
— Пошли, пошли, — поторопил Петьку Семин, позабыв в эту минуту даже об аккордеоне.
Они обошли минное поле и, глядя под носи, направились скорым шагом вглубь леса, куда ушли бойцы. Помятая трава, сломанные ветки и свежие отпечатки на еще не просохшей земле подтверждали — идут правильно. Андрей исцарапался, устал, ушиб больную ногу, стал прихрамывать.
— Обратно застонала? — спросил Петька.
Его голос прозвучал неестественно громко, и Семин только теперь заметил, что в лесу тихо-тихо, даже птицы петь перестали. Это испугало его. Он остановился.
— Ты чего? — Петька тоже остановился.
— Тихо-то как. Даже птиц не слышно.
— В чащобах всегда так. Птицы у опушек держатся, поближе к солнцу.
В Петькином голосе не было тревоги. Это успокоило Семина. На всякий случай он сказал:
— Страшновато все ж.
— Ты... — Петька осекся, что-то поднял с земли. — Глянь-ка!
— Что такое?
— Не видишь разве?
Петька держал окурок. Семин похлопал глазами, неуверенно проговорил:
— Окурок.
— «Окурок, окурок», — передразнил Петька. — Чей окурок-то?
— Чей?
— Фрицевский! Наши ребята сигареты не курят. Овсянин одно время курил, пока трофейные были, а теперь папиросы смолит — сам видел.
— Подумаешь, — пробормотал Андрей. — В этих местах еще вчера немцы были — мало ли тут окурков.
— Овца непонятливая! Окурок-то свежий.
— Почему так решил?
— А тут и решать нечего! Он даже не намок. И пепел на нем, можно сказать, тепловатый. Они, — Петька выделил слово «они», — тут недавно проходили. Вот и следы ихние. После наших, сволочи, прошмыгнули. Петляют по лесу, как зайцы.
Семин сжал винтовку, стал озираться. Петька произнес осипшим голосом:
— Похоже влипли.
— Выкрутимся.
— «Выкрутимся, выкрутимся», — проворчал Петька. — Может, они сейчас смотрят на нас
Лучше бы Петька не говорил этого! Семину стало так страшно, что он отступил на несколько шагов, укрылся за елью.
По-прежнему было тихо. Земля пахла снегом. Он, должно быть, растаял тут, под елками, недавно: может, три недели, может, месяц назад. Полуистлевшие иголки оседали под ногами. Андрею показалось, что стоит он не в лесу, на твердой почве, а на болотной зыби. Ни солнечное тепло, ни ветерок — ничто не проникало сюда, в глубину леса, мрачного и таинственного, раскинувшегося неизвестно на сколько километров.
Так они стояли несколько минут, переглядываясь, озираясь по сторонам. Семин напряженно вслушивался в тишину, старался уловить хоть шорох, хоть какой-нибудь звук. Не выдержал и спросил шепотом:
— Так и будем стоять?
Петька не успел ответить — хрустнул валежник. Хрустнул тихо, а Семину показалось — на весь лес. Он вздрогнул, поднял винтовку и сразу увидел немцев. Они шли прямо на него, неловко перелезая через поваленные деревья. На их груди висели автоматы, за ремнями были «вальтеры». Шли немцы осторожно, поглядывая вперед и по сторонам, но ребят не видели — за это Андрей мог поручиться. Он попытался сосчитать, сколько немцев, но сбился: зеленовато-мышиные мундиры то возникали среди деревьев, то исчезали. И вдруг Семин ощутил уверенность. Внутри все стало, как кулак. Мозг начал «выстреливать» мысли. Андрей не чувствовал ни ног, ни рук, не слышал, как стучит сердце, он думал. Он понимал, что от правильного решения, от их находчивости будет зависеть его и Петькина судьбы. Война уже кончилась, думал Андрей, и эти немцы — не рота, не взвод, а всего лишь горстка людей, возможно, обманутых кем-то, а возможно, уклонившихся от сдачи в плен сознательно. Должно быть, прошлое этих людей цепко держит их, напоминает о сожженных деревнях, о виселицах, расстрелах. Они, наверное, боятся расплаты и не хотят понять, что война-то кончилась.
Немцы приближались. Семин уже различал их лица. У одного или двух на щеках были шрамы. Немцы были явно переодеты в чужое: мундиры вермахта на одних сидели мешковато, у других едва прикрывали животы, из рукавов уродливо торчали руки с белой, не тронутой загаром кожей. Судя по всему, переодевались немцы в спешке. И все же стрелять без предупреждения Семин не стал. Повинуясь возникшему в нем чувству справедливости (война-то кончилась!), крикнул: