Санинструктором в роте был прыщеватый малый, вечно недовольный чем-то, с сонливым выражением лица. Повязки он накладывал неумело, на все замечания говорил одно и то же: «Лекарство — дерьмо! Организм сам себя лечит».
Подбежав к командиру, санинструктор козырнул.
— Займись им, — распорядился Овсянин, показав на Андрея, и снова хлопнул себя по щеке.
Санинструктор потянул носом.
— Вроде бы самогонкой от него попахивает.
— Это я и без медицины узнал! — вспылил Овсяник. — Есть ли болезнь, определи.
Санинструктор положил на лоб Андрея ладонь — шершавую, как наждак.
— Горячий!
— Температуру смерь! — потребовал Овсянин.
Санинструктор достал градусник, велел сунуть его под мышку. Овсянин не спускал с Семина глаз. Петька шумно вздыхал. «Нервничает», — решил Андрей и снова подумал, что Петька — хороший парень.
— Дозвольте закурить, товарищ старший лейтенант? — подал голос Сарыкин.
— Кури! — разрешил Овсянин и, прихлопнув очередного комара, добавил: — А тебя, смотрю, эта тварь не трогает.
— Нет! — весело откликнулся Сарыкин. — У меня кожа для них неподходящая — жесткая сильно.
Розовая полоска над лесом растаяла. Деревья приобрели причудливые очертания, и все знакомое — блиндажи, окопы — стало другим.
— Вынимай градусник! — приказал Овсянин.
Семин вынул его, протянул санинструктору. Тот, неловко держа градусник в руке, зажег спичку.
— Тридцать восемь и четыре десятых.
— Как гора с плеч, — проворчал командир,
Андрей определил по голосу — остыл. Подкашивались ноги, и кружилась голова.
Овсянин повернулся к Петьке.
— Придется тебе, Шапкин, одному идти.
— Дозвольте мне с ним! — вызвался Сарыкин.
— Ты же сегодня ходил.
— Зазря. Знакомого писаря к начальству вызвали, так и не дождался его.
— Пожалей ноги, старый, — сказал Овсянин. — Десять километров туда, десять обратно, это для тебя — маршрут.
— Ничего! — откликнулся ефрейтор. — Мы к ходьбе привычные.
— Полагаешь, уже есть приказ?
— Имею такую надежду.
Овсянин помолчал.
— Ладно! Только поосторожней — в лесу всякое может случиться... А ты, — он повернулся к Андрею, — в блиндаж ступай и ложись. Если к утру не полегчает, в медсанбат отправим...
Семин слышал, как в блиндаж вошли ребята. Кто-то окликнул его. Он не отозвался — по-прежнему было невмоготу. Озноб прекратился, и сразу выступил пот — стало жарко, как в бане. Нательная рубаха намокла. Андрею почудилось, что лежит он в луже, наполненной горячей водой. Семин откинул шинель, повернулся на другой бок и незаметно для себя уснул...
Проснулся с ощущением тревоги. Решил, что ему приснился нехороший сон, но ничего не вспомнил. Похрапывали ребята, что-то бормотали, скреблись, раздирая до крови блошиные укусы. Голова уже не болела. Семин чувствовал себя сносно, только был слабым. Место около него пустовало — Петька еще не вернулся. «Который теперь час?» — подумал Андрей и пожалел, что не обзавелся трофейными часами. Дешевые трофейные часы («Штамповка», — утверждал Петька) были почти у всех ребят. Один раз хотел взять часы у долговязого, костистого немца, тот звякал, с готовностью вынул их из кармашка — они были прикреплены металлической цепочкой к брюкам. Семину стало стыдно. Он махнул рукой, поспешно отошел. Почувствовал — пленный удивленно смотрит ему вслед. Петька с убитых часы не снимал — брезговал, а у пленных отбирал. У немцев, которых ребята захватили пять дней назад, были часы и не какие-нибудь, а мозеровские — Семин прочитал название фирмы на циферблатах. Петька тогда обрадовался. Сложил ладонь трубочкой, посмотрел на циферблат: «Светятся!» Оставить швейцарские часы им не разрешили — все, что ребята отобрали у немцев, было приказано сдать. Петька в тот вечер ворчал недовольный, а Семин не горевал: орден, к которому представил его командир, заслонил все...
Накинув шинель, Андрей вышел из блиндажа. Было тихо, и это обострило и усилило тревогу, с которой он проснулся. Семин подумал, что напрасно накручивает себя, что для тревоги нет оснований.
Трудно передать словами безмолвие ночи, когда нет ни ветерка, когда все скрыто густой, вязкой темнотой, когда ничего нельзя разглядеть: напрягаешь глаза и видишь только очертания предмета, а не сам предмет, и твое воображение начинает фантазировать. И как ни успокаивай себя, как ни утешай, фантазия побеждает, потому что ее союзники — мочь, тишина и тревога, возникшая неизвестно отчего. Что-то должно произойти, и ты ждешь этого.
Неожиданно там, куда уходила лесная дорога, затарахтели автоматы, Семин определил: «Немецкие!»