— Я, мальцы, с сорок первого воюю. Два ранения нажил и контузию. От нее сильно психованным стал. Распсихуюсь — руки чешутся. — Сарыкин улыбался и добавлял не то в шутку, не то всерьез: — Допрежь всего, когда наш старшина на позиции объявляется.
О своих боевых подвигах он не рассказывал, и Андрей с Петькой не знали, за что Сарыкин получил медаль и Славу третьей степени, а вторую Славу с золотым кружочком посередине он добыл, можно сказать, на их глазах. Его наградили этим орденом за «языка» — тучного немца, оказавшегося важной шишкой, раненного в обе ноги. Сарыкин притащил его на себе с той стороны речки, и было непонятно, как он, маленький и щуплый, нес на себе гитлеровца, который, по словам Петьки, тянул пудов на пять с гаком.
— Не спишь? — снова обратился к Семину Петька.
— Сплю! — огрызнулся тот.
— А я — никак.
В Петькином голосе была тоска, и от этого Андрею стало еще хуже: война заканчивалась, хотелось жить, жить, жить, а утром предстоял бой. На противоположном берегу по-прежнему двигались огоньки и вскрикивала какая-то птица.
— Кто это кричит? — Семин приподнялся.
— Выпь, — ответил Петька.
Стало прохладно. Ночная сырость добралась до тела, по спине побежали мурашки.
— Подвигайся ближе, — сказал Петька.
Согретый его теплом, Семин заснул...
2
Проснулся он внезапно — затрещали автоматы. Еще не разлепляя глаз, одурманенный сном, решил: «Немцы!» Мгновенно перевернулся на живот, прижался к земле, подтянул к себе винтовку, а потом уж раскрыл глаза. Прямо перед его носом шевелила рожками улитка, молоденькая травка была мокрой от росы, в прозрачно-выпуклых каплях отражались солнечные лучи; над речкой висел туман, похожий на застывший пар; небо было синим-синим — таким Андрею представлялся платочек, про который пела Клавдия Шульженко. Позади Семина, справа и слева раздавался сухой треск автоматных очередей.
И вдруг он услышал смех. Скосил глаза и увидел Петьку. Его лицо было опухшим ото сна, но сияло, как надраенная пряжка. Ничего не понимая, Андрей уставился на него.
— Чего глаза пулишь? — заорал Петька, утратив свойственную ему степенность. — Кончилась война!
— Врешь?
— Ей-богу, кончилась!
Все еще не веря, Семин встал. Солдаты бродили по берегу, как пьяные, смеялись, целовались, обнимались, стреляли в воздух. Посмотрел за речку — туда, где на красновато-глинистом поле были немецкие укрепления. Увидел пленных, покорно плетущихся по дороге, круто сворачивавшей в лес. Издали колонна напоминала гигантскую гусеницу.
Смех и стрельба смолкли. Все тоже смотрели на пленных и, наверное, думали, что и Семин: «Еще вчера эти люди могли убить нас, а мы их, а теперь и мы и они живые». Андрей отметил про себя, что думает о немцах без прежней ненависти, и, удивившись, хмыкнул.
— Чего? — спросил Петька.
— Просто так.
— А-а...
Когда пленные скрылись в лесу, снова раздался смех, снова затрещали автоматы. Взвизгнула гармошка.
На полянку вышел Сарыкин в сопровождении таких же, как он, пожилых солдат. Ефрейтор был под хмельком, шел он игриво, выкрикивая простуженным голосом прибаутки. Все заулыбались, потянулись к веселой компании.
— Уже дернули, — завистливо произнес Петька и позвал Андрея поглядеть, как гуляют старички.
Сарыкин кого-то напоминал. «Кого?» — стал вспоминать Семин и почувствовал — рот растягивается до ушей: ефрейтор походил сейчас на кучера катафалка из кинокартины «Веселые ребята» — такой же шустрый, плутоватый. И шел он так же — с пятки на носок, заложив одну руку за спину, а другую, согнув в локте, держал на уровне живота. Казалось, еще мгновение, и Сарыкин выкрикнет: «Тюх, тюх, тюх, тюх — разгорелся наш утюг...»
— Дает дядя Игнат? — восхищенно проговорил Петька и потоптался, словно сам собирался пуститься в пляс.
На гармошке играл солдат в стоптанных сапогах, с заплатами на голенищах. Лицо у него было нарочито скучным: такое выражение придают своим лицам сельские гармонисты на свадьбах, когда хотят подчеркнуть, что чужое веселье для них — служба.