Капица Петр Иосифович
В море погасли огни
Петр Иосифович Капица
В море погасли огни
В основе этой документальной повести лежат записи, которые вел Петр Капица, служивший на Балтийском флоте в пору блокады Ленинграда. В книге рассказано о героизме балтийских моряков, о трудных осенних месяцах сорок первого года, о том, как была переброшена в район Ораниенбаума армия, нанесшая удар по врагу зимой сорок четвертого.
Автор раскрывает характеры людей, которые через самые тяжелые испытания блокады пронесли непоколебимую веру в нашу победу.
СОДЕРЖАНИЕ
Четыре тетради ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ
Блаженны неведающие
Десант
Под толщей воды
Мы прорываем сети
Ленинградские встречи
Корабли идут по минным полям
Рассказ морского пехотинца
Рассказ катерников
Рассказ пассажира
Моряки покидают корабли ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ
Типография шхерного отряда
Остров погибших женихов
Вылазка в Ленинград
Петергофский десант
Море выручило
Рассказ лейтенанта Панцирного
Морж уплывает в разведку ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ
Боевые будни
В дальнем дозоре
На минном поле
Мы покидаем острова
Прорыв на Ханко
Военком с Даго
В штормовом море
Невезучие
Холодно и голодно
Гангутский линкор
Последний переход с Ханко
В торосах ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Блокадная зима ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ
За кольцом блокады
Снова в Ленинграде
Лебяженская республика
Четверо на дне моря
Рота особого назначения
Удар из "котла"
В озерных зарослях ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
ЧЕТЫРЕ ТЕТРАДИ
В апреле 1942 года я покинул блокадный Ленинград и восемнадцать месяцев не видел его. И вот теперь, на третьем году войны, возвращаюсь в родной город. Блокада еще не снята, хотя поезда уже проникают в Ленинград по узкой простреливаемой полоске земли у Ладожского озера.
Мне удалось раздобыть место в транспортном самолете, который наполнен ящиками с авиационными приборами. Меня посадили около иллюминатора и сказали:
- Не давайте ящикам съезжать с места... В случае чего - просигнальте механику.
Вскоре я почувствовал, как самолет побежал по взлетной полосе и оторвался от земли. Почти надо мной в своем "гнезде" сидел стрелок - радист. Я видел только его унты.
От нечего делать я смотрел в иллюминатор. Набрав высоту, мы летели выше облаков. Казалось, что над нами сверкали белизной нетронутые снега. Здесь светило солнце, в безмятежном сиянии покоились сугробы. Моторы гудели ровно, почти монотонно, вызывая дремоту...
Но что это? Самолет как - то странно качнулся и начал проваливаться. Сидевший вверху стрелок - радист беспокойно заворочался. Послышался стрекот его пальбы из пулемета. Вниз посыпались гильзы. Запахло порохом.
Видно, нас обнаружили барражирующие над линией фронта истребители противника. Я невольно вжался в закуток между ящиками, надеясь, что здесь пули не зацепят меня, и с бьющимся сердцем ждал беспорядочного падения.
Стрелок - радист перестал отстреливаться. Дневной свет в иллюминаторе померк, все заволокла серая муть. "Вошли в облака, - догадался я. - Теперь истребители не решатся преследовать нас, можно столкнуться".
В облачной мути мы летели минут пятнадцать. Затем в иллюминаторе опять засиял солнечный свет, и я увидел внизу россыпь домов, широкую ленту реки. Это был Ленинград. Сверху казалось, что он остался таким, каким был. Ничто не изменилось в его контурах, только погасшими свечками торчали заводские трубы.
Но позже, когда с аэродрома на автобусе повезли вновь прибывших пассажиров, я увидел, что окраинные улицы превратились в пустыри и огороды. Многие деревянные дома были разобраны и пошли на топливо, лишь кое - где одиноко среди черных грядок торчали кирпичные здания.
Пешеходы попадались редко, и почти все они - мужчины и женщины - были в военной форме. Неужели в городе совсем не осталось гражданского населения?
На мосту через Неву в гранитных полукружьях торчали длинноствольные зенитки, а возле них стояли зенитчицы в касках.
Марсово поле было разделано под огороды. Здесь виднелись окопы и зенитные автоматы.
В комендатуре на мое удостоверение личности поставили ленинградский штамп, который часто изменялся, чтобы лазутчики противника не могли воспользоваться старыми удостоверениями. Теперь, войдя в состав ленинградского гарнизона, я мог свободно ходить по городу.
Первым делом я, конечно, отправился по Садовой улице на Невский. Когда - то этот перекресток у Публичной библиотеки был самым шумным. Здесь вереницами мчались легковые машины, звенели трамваи, сновали троллейбусы, автобусы, а на панелях невозможно было пробиться сквозь толпы пешеходов. В центре пересекающихся улиц стояли самые расторопные и сообразительные регулировщики движения. Сейчас же перекресток выглядел пустынным, лишь изредка пробегали грузовики, которым прежде запрещено было показываться на Невском, да тихо полз обшарпанный трамвай, с разбитыми стеклами, посеченный осколками. Пешеходы деловито шагали по менее опасной при артобстреле стороне.
Развороченная крыша Гостиного двора и его закопченные стены напоминали о бушевавшем здесь пожаре. Витрины знаменитого Елисеевского магазина были заколочены досками, из - под которых сыпались опилки.
Без клодтовских коней сиротливым казался Аничков мост через Фонтанку. Скульптуры сняли еще в первую военную осень и зарыли поблизости, в Саду отдыха.
Неожиданно начался артиллерийский обстрел. Снаряд, пролетевший над Невским, с грохотом разорвался в районе Конюшенной площади. Минут через пять просвистел второй снаряд. Его взрыв прогремел в другом месте - где - то у Московского вокзала.
Я повернул к каналу Грибоедова. Надо было засветло попасть домой.
- Вот ведь гады, опять по нервам бьют, - сказал артиллерист, перешедший со мной на менее опасную сторону проспекта.
- Как это по нервам? - не понял я его.
- Дают по выстрелу из орудий разных батарей, чтобы трудней было засечь их. Только население терроризируют: невозможно предусмотреть, куда упадет следующий снаряд. Всюду его жди...
Наш "недоскреб" - так называли дом на канале Грибоедова, где в надстроенных этажах жили писатели, - внешне выглядел нетронутым, хотя из писем я знал, что в него попало два снаряда.
Поднявшись по крутой лестнице на пятый этаж, я по темному коридору на ощупь добрался до своей двери. Ключ (я его носил с собой всю войну) долго не проворачивался в замке. Но вот наконец послышался щелчок, и дверь отворилась.
Электричество не зажглось. Дневной свет проникал лишь в щели фанеры, которой были заколочены окна. Я прошел в свой кабинет и распахнул окно.
Мне думалось, что я увижу захламленное, затянутое паутиной логово, но в комнате сохранился довоенный порядок. Только слой пыли покрывал письменный стол, лампу, чехол пишущей машинки и кресло. И на полу катались крупные клубки тополиного пуха.
"Как он проникал сюда? - не мог понять я. - Ага, вон в то отверстие у нижнего края фанеры, где отломился уголок. Значит, сюда задувал ветер и свободно гулял по комнате".
Неожиданно над моей головой послышался щебет. На книжной полке сидел крохотный воробышек и что - то сердитое выговаривал мне на своем языке. Видно, требовал, чтобы я немедля закрыл окно и покинул помещение, давно занятое им.
- Как же ты уцелел, воробышек? - изумился я.
Воробей не пожелал мне отвечать. Растопырив крылышки, он боком передвигался по краю полки, готовый защищать свое жилье.
Я покрошил ему хлеба на стол и сказал:
- Клюй, братец, вволю. Придется, видно, нам вместе жить. Но чем же ты питался в голодную пору?
Тут я приметил, что отставшие у пола обои сильно издырявлены.
- Э! Да ты, брат, сообразительный, - невольно вырвалось у меня. Значит, в трудные дни клейстер выклевывал? Молодчина. Спасибо, что выжил! Нам, ленинградцам, нельзя отчаиваться.