Ты, наверное, не знаешь, что перед войной я играла в женской хоккейной команде "Спартака"? Так знай. И в сборной города сражалась. В блокаду случайно встретила одну из наших хоккеисток Катю. Она работала не то в детдоме, не то в детской больнице. В общем назвала что - то неопределенное и спросила: не имею ли я ценностей для обмена на продукты? Я уже голодала и готова была отдать все, что сохранилось. В условленный день я пришла к ней с сыном соседки Сережей. Катя встретила нас в шикарном махровом халате. На столе у нее лежали большой кусок ситного, колбаса, печенье и стояла рядом с чайником открытая банка сгущенного молока. Приятно пораженные таким гостеприимством, мы скромно уселись у края стола. Катя поспешила предупредить: "Вы извините, но я не угощаю. Не такие теперь времена. Просто я не успела позавтракать. Продукты могу только выменять".
Сережа покраснел и, закусив губу, отскочил от стола. Я тоже поднялась. А Катя как ни в нем не бывало принялась открывать шкафы и показывать шикарные шубы, платья, кружева, кофты, отрезы и тонкое белье. Вот - де, мол, как я живу! И тут же похвасталась: "Ты помнишь Родю? Он у меня часто бывает". Родей мы называли нашего школьного физкультурника, в которого все девчонки были влюблены.
Мне за чернобурку Катя отсчитала двадцать кусочков пиленого сахара и отсыпала из мешка не более килограмма гороху. Это всякого бы возмутило. И я заметила: "Ты бы не обеднела, если бы за эту лису дала нам еще и позавтракать". - "А не жирно будет? - отозвалась она. - Много вас, нахлебников, наберется".
Я не знаю, что со мной случилось, но я отломила кусок ситного и дала его Сереже. Тот жадно вцепился в краюшку зубами, но Катя не дала ему проглотить и куска. Она вырвала ситный изо рта. По природе я человек не драчливый. Но тут не сдержалась, хотела дать по загривку, но Катя повернулась и... я ударила кулаком в лицо так, что она взвыла. Ведь рука у меня была натренированная в хоккее.
Не долго размышляя, я схватила со стола остатки ситного, колба - су и, подцепив свою сумку, выскочила с Сережей на лестницу. Спускаясь вниз, мы жадно поедали утащенное. Только на улице я опомнилась. Чтобы не быть для самой себя грабительницей, я вновь поднялась наверх. Дверь еще не была заперта. Я вошла в столовую, бросила Кате на стол свое единственное золотое кольцо и оказала:
"На, подавись! Но знай: все, что ты выманила у голодных, счастья тебе не принесет, все обратится в прах!"
И слова мои оказались вещими. Совсем недавно в вестибюле поликлиники на Доске почета я приметила фотографию Кати. Под ней было написано, что это лучшая из лучших ночных нянечек, награжденная "Знаком Почета".
Я, конечно, встретилась с ней. Передо мной стояла пожилая смущенная женщина в белом халате.
"Ты не представляешь, как тогда отрезвил меня твой удар, - негромко призналась она. - Он заставил меня опомниться. Ну а бомба, которая попала в наш дом и разнесла в пух и прах мои накопления, окончательно выбила дух стяжательства. Я опять стала человеком. Прошу тебя, не рассказывай, пожалуйста, нашим, какой я была дрянью.
Оказывается, и оплеуха от всего сердца может облагоразумить человека и пробудить его совесть.
В декабре сорок первого года умер мой свекор. Он был известным врачом. Умер на груди у больного, когда выслушивал его. Будь другое время - за гробом профессора пошла бы добрая половина города. А в декабре его повезли на кладбище двое - я и подруга. Гроб тащили на детских саночках.
В этот день было много тревог. Во время артиллерийского обстрела нас загнали под арку ворот. На колдобине гроб слетел с саночек. Мы с подругой так обессилели, что никак не могли водворить его на место. А тут еще ветер то и дело срывал мою кокетливую меховую шапочку, которая надевалась на затылок и неизвестно на чем держалась. В мирное время она была очень милой, но в тот день делала меня беспомощной. К нам на подмогу прибежал расторопный военный. Он поймал гонимую поземкой легкую шапочку и стал устанавливать гроб. Когда вновь оголилась моя голова и волосы стали развеваться по ветру, военный снял с себя длинный шерстяной шарф, привязал к затылку непослушную шапочку, а концами его обмотал мою шею. Мне сразу стало тепло.
Тревога была долгой. Началась бомбежка. Всюду грохотало. Стоявшие с нами женщины с детьми изнывали от усталости. Военный, попросив у нас прощения, усадил их на гроб. "Ему уже все равно, - сказал он. - А эти жить должны".
"Запишите мне свой адрес, - попросила я. - И как вас зовут? Чтобы я могла вернуть вам шарф".
"Живу на Выборгской. В детстве звали Пантик-бантик, в институте - Пан, а в военной части Пантелеем Жуковым. О шарфе не беспокойтесь, я вам дарю его".
В это время прозвучал отбой тревоги. Уже темнело, надо было спешить. Мы распрощались с военным и потащили свои санки с гробом. На кладбище тогда еще хоронили только по пять человек в одной могиле. Экскаватором и взрывчаткой стали рыть братские могилы позже. Меня поразило то, что незнакомый человек снял на морозном ветре шапку и сказал прощальную речь. Слов я не запомнила, но смысл был таков: "Вы были героями нашего города. Умерли благородно. Честь вам и слава. Мы отомстим за вас". В этом выразился братский блокадный ритуал.
Шарф Пантелея Жукова, который остался у меня, я носила много лет, а теперь, пересыпав его нафталином, берегу как реликвию.
Нас в ту же зиму вывезли по Дороге жизни в тыл, как необходимых специалистов. Мы трудились всю войну, обе вступили в партию, стали уважаемыми людьми. А ты, изобразив нас жеманными дамочками, успокоился и благодушествуешь. Советую немедля позвонить в Москву и извиниться перед Тусей (ей досталось больше, чем мне), и если будешь переиздавать дневники измени текст, будь справедлив к нам.
Вот и все. Желаю тебе успехов. Несмотря ни на что, все - таки милая, милая юность моя".
Мне думается, что на всякого, кого хоть как - то коснулась ленинградская блокада, она подействовала и, я бы сказал, в какой - то мере облагородила.
Мне довелось встретиться в Финляндии с бывшим старшим лейтенантом писателем Паво Ринтала, выпустившим книги "Голоса солдат" и "Симфонию Ленинградской трагедии". Узнав, что я один из участников обороны, он вытянулся передо мной и без всякой рисовки сказал:
- Знайте, я стыжусь за наших правителей, заставивших финских солдат замыкать блокаду Ленинграда с. севера. Вы все - герои. Перед каждым защитником вашего чудесного города я готов стоять по стойке "смирно", чтобы отдать честь небывалой в истории стойкости.
Меня приятно поразила и недавняя статья американского военного историка Леона Гурэ, который одиннадцать лет назад стремился хоть на бумаге, заново переигрывая войну, сломить дух сопротивления ленинградцев и вырвать победу Гитлеру. И вот этот, казалось, недоброжелатель вдруг спохватился, понял, что история не простит лжи и предвзятости, когда речь идет о ленинградцах, О них нужно говорить только правду. И Леон Гурэ в журнале "Славик ревью" написал:
"В анналах второй мировой войны и других войн современности 900 дневная осада Ленинграда занимает особое место, открывая длинный каталог бедствий, ужасов и поразительной стойкости перед лицом, казалось бы, непреодолимых трудностей. Борьба за жизнь, которую вел и выиграл этот город, насчитывавший в то время вместе с беженцами более трех миллионов жителей, в условиях военной блокады, небывало суровой зимы и почти полного отсутствия электроснабжения и транспорта, воды и пищи, знаменует одну из самых легендарных страниц новейшей истории. И с какой бы строгой меркой ни подходить к понятию героизма, можно с уверенностью сказать, что Ленинград, вынесший беспрецедентные испытания, но не капитулировавший перед врагом, вполне достоин звания города - героя, которое он носит".
Лишь недавно, спустя почти тридцать лет после окончания войны, заключен мирный договор с ФРГ. На земле потеплело. Холодной войне конец.
Видимо, не за горами то время, когда народы земного шара с облегчением скажут:
- Войны запрещены повсюду навечно!
Ленинград, 1973