— Аньки, — снова обращается Ундре, — а кем лучше быть — геологом или оленеводом?
— Не знаю, Ундре, — признаётся мать. — Ты говоришь, как будто школу уже закончил и собрался уезжать.
— А меня несколько раз приглашали на буровую вышку, — похвастался сын. — Все рады, когда я приезжаю к ним.
Ундре с гордостью смотрит на Почётную грамоту. Она висит над зеркалом рядом с грамотой матери. Грамоту Ундре выдали в прошлом году весной. Самый главный геолог выступал в школе, долго говорил, хвалил Ундре, крепко жал ему руку.
Кажется, как давно это было…
Ундре спешил в оленеводческую избушку на выходной день. Он спешил рассказать дедушке, как принимали его в пионеры. Чуть-чуть смеркалось, потемнели коряво-причудливые лиственницы — древние боги. Странное дерево. Притронешься — под рукой хрустнет толстый сук. Будто сухое дерево, а пахнет уже весной, на коре янтарные наплывы — ничего нет вкусней запашистой таёжной серы. Олени бегут дружно; однако тяжело им по рыхлому снегу бежать. Но Ундре этого не замечает, то и дело под малицей он нащупывает галстук, и ему в самом деле кажется, что тот греет. В ушах ещё звенят слова Торжественного обещания, которые он с другими ребятами повторял за старшей пионервожатой…
— Я…
— Я, Наташа Самидова…
— Я, Игорь Петровский…
— Я, Аркадий Рогов…
— Я, Ундре, внук Валякси… вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, торжественно обещаю…
В дружном хоре Ундре казалось, что он только шевелит губами, а слова выговариваются сами по себе. Всё куда-то поплыло: ребята, гости — оленеводы, строители, рыбаки, геологи, когда Ундре увидел перед собой Фёдора. Галстук красной чайкой плавно взмахнул с его рук и мягко опустился на грудь Ундре… А потом были поздравления.
Ундре снова полез под малицу, вдруг испугавшись, что галстук мог развязаться, пока ходил отколупывать серу и лазил на деревья.
Закружила поземка, но Ундре уже успел добраться до избушки. Олени свернулись около нарты клубочком, высунули языки, от которых клубились тёплые облачка. В избушке никого не оказалось, кроме старой женщины — чумработницы, но её нисколько не удивил новый шёлковый галстук. Все оленеводы подвязывают летом на шею косынки: пот вытирать, от гнуса отмахиваться. Ей всё равно, какие косынки — красные, синие или белые. Накрыла она своё лицо цветастым длинным платком, копошится около железной печи. Чумработнице главное — к вечеру приготовить ужин оленеводам. Километрах в двух-трёх от избушки стоят несколько чумов. Пастухи не отходят сейчас от стад, караулят, чтобы волки не подошли. Важенки-оленихи тяжёлые стали: скоро тундра наполнится хорканьем маленьких длинноногих оленят.
Никого нет в избушке. Ундре ходит из угла в угол. Ой как скучно, когда не с кем поделиться своей радостью. На улице кружит мягкая, липкая позёмка. «Можно поехать к Фёдору, — подумал Ундре, — но пусть отдохнут олени».
Буровая вышка совсем недалеко, только проехать Заячий нюрм. Вечером хорошо видны на ней огоньки, как на новогодней ёлке. День и ночь ухает на вышке, день и ночь грызёт она мёрзлую землю, как будто из пулемёта строчит дизель на электростанции. Хорошо бы провести электрический свет в чум, только оленеводы не живут на месте.
На стене висит гитара Фёдора — значит, должен сегодня приехать. У него так: где гитара, там и он.
Ундре тренькнул за струну, прислушался, гудит она дольше, чем дедушкин нарысьюх. Тренькнул за самую тонкую струну… Грохнула струна, сотрясая домик, загудела реактивным самолётом. Ундре так испугался, что гитара выскользнула из рук.
— Духи неба! — воскликнула чумработница. — Что случилось с тундрой?
Ундре зайцем выскочил на улицу.
— Сюда, сюда! — побледневший Ундре даже не услышал своего голоса.
Но чумработница стояла уже рядом, позабыв прикусить зубами платок, чтобы случайно не показать постороннему лицо. Ветром платок сорвало с головы, и она растерянно моргала красными веками. С огромной вышки за несколько метров от неё фонтаном вырвалось пламя, страшное высокое пламя. Оно злобно рвало в клочья пургу, длинными горячими языками лизало сугробы.
— Газ, да это же газ! — в самое ухо радостно прокричал Ундре.
Сколько раз дедушка спорил с Фёдором. «Какой газ, какая нефть? Зачем чёрную воду под землёй искать, когда с неба белой воды много падает?» — «Мы согреем тундру, уберём ваши железки в чумах», — отвечал геолог.
— Да сюда едут, — показал Ундре на вездеход. Из-за холма он и не заметил его.
Вездеход шёл в сторону Кушевата, но вдруг неожиданно крутнулся волчком и остановился.
Люди осторожно втащили в избушку большой белый свёрток и уложили его на сдвинутые два стола. Ундре понял, что случилась беда. Под окровавленной простынёй лежал человек, с него даже не были сняты большие собачьи унты. «Большие рыжие унты?! — Ундре прижался к оленеводке. — Это же Фёдор…» Люди разговаривали, но Ундре их слышал как будто издалека, словно ему заткнули уши ватой.
— Кто знал, что с машины спадёт гусеница, — оправдывался молодой водитель. — Всегда всё хорошо было.
Ундре узнал его. Это был тот самый шофёр, который разыскивал с Фёдором Заячий нюрм и подарил Ундре свою кулинарную книгу.
— Всегда и человек здоров до первого случая, — хмуро заметил другой. Это был дядя Миша, кушеватский врач. — Ехал санитарные условия ваши проверить, а получилось вон что… — Он свёл на переносице брови, так что побелел лоб.
За окном испуганно билась позёмка, сыпала на оттаявшее стекло снежной крупой.
— Срочно нужна кровь, — забарабанил по столу дядя Миша. — Большая потеря крови. Через час-два будет поздно.
— Товарищ доктор, — взмолился водитель, острый кадык заходил у него на тонкой шее. — У меня возьмите кровь! Я здоровый!.. Почему нельзя у меня? — Не стесняясь, он размазывал слёзы грязным кулаком.
— Нужна кровь той же группы, какая у больного. — Дядя Миша вскочил со стула, заходил по комнате, нервно похлопывая за спиной руками. — Срочно нужен донор… Хотя бы двести граммов крови для частичной мобилизации сил больного… — Он скосил глаза на окно, за которым шаманила пурга. — В Кушеват не добрались, а когда ещё из Салехарда прилетит самолёт… — Последние слова врач произнёс тихо и устало опустился на стул.
— Доктор, дядя Миша! — соскочил с кровати Ундре. Он всё понял: нужна для переливания кровь. — Доктор, к оленеводам надо ехать… тут недалеко.
Дядя Миша вздрогнул, но потом мягко положил руку на стриженую голову Ундре.
— На чём? Да и нет в тундре доноров, обычай им не позволяет…
— На оленях ехать, к дедушке… Почему не позволяет, если геолога Фёдора надо спасать? — Ундре одним махом набросил на себя малицу…
Как пожалел сейчас врач, что за много лет на севере так и не научился управлять оленями. Но и вдвоём ехать с Ундре нельзя — олени весной слабые, рыхлый снег не выдержит. И запретить он не мог — помощи ждать в этот час было неоткуда. Ундре уже ловко поправлял упряжку, постромки — вожаку пропустил с правой стороны, крайнему оленю укоротил, чтобы не высовывался головой вперёд вожака. Покрепче до локтя намотал вожжу, в левую руку взял красный хорей.
— Эге-гей! — совсем как взрослый пастух, гикнул Ундре, и нарты скрылись в колючей пелене.