— Эх ты! — сквозь всхлипыванья с упреком говорила она. — Одна! Второй год одна! Свекровь поедом ест! Дай, думаю, схожу — как раз он на гумно пошел, такой же горемыка. А он, вишь ты, драться! И все из-за того, что злые языки брешут про меня!
— А будто неправда? — спросил Иов.
Удивленная, женщина замолчала. Она приподняла лицо, все в слезах, и со страхом, с недоумением уставилась на Иова, который сидел перед нею на корточках и тоже не сводил с нее глаз. От него пахло смолокурней.
— Ну тебя к богу, такого, — сказала она и стала подниматься, опираясь о стену. — Очумел человек возле котлов.
— И на коней порчу наводишь, и у коров молоко выдаиваешь. Скоро в гумно урожай свезем, так я и перепугался...
Плыла ночь. Где-то над низинами свежим дыханием пролетал ветер — звуки там все время колебались и менялись: то глохли, то нарождались снова. Здесь был покой, духота и совсем рядом стояла Авдуля. Иов потянулся к ней рукой. Женщина испуганно отпрянула и помчалась в темноту, к своему двору, прямо по конопле. Иова охватил страх: вдруг завтра отец увидит, что конопля потоптана? А она бежала, и было слышно, как жесткие стебли ломаются под ее ногами. Потом остановилась. И уже издали, из мрака, громко и зло проговорила:
— Подожди же, смолокурня чертова! Я тебе еще отомщу. Будешь знать, как драться! А я тоже дуреха, хотела, чтоб этот идол мне посочувствовал. Хотела посоветоваться да тоже в лес на заработки податься. А он такой же живодер, как и его батька. Гад! Ирод! Пешня толсторылая! Дубина!
Она снова прошуршала по конопле, и спустя минуту все стихло, а Иов стоял, не испытывая к ней ни особенной злости, ни сочувствия. Смотри ты, до чего додумалась: в смолокуры податься. Ему стало смешно — кто это ее, бабу, возьмет на такую работу? Да и в людях там, кроме всего прочего, нет нужды, — своих хватает.
Он забрался в гумно на мякину и уснул.
Однако возбужденный мозг его работал и во сне. Приснилось, что Авдуля пробралась в гумно, прошлась по мякине, подсела к нему и зашептала на ухо: «Спи, спи. Только помни: я тебе за все отомщу».
Он, не открывая глаз, перекрестился в темноте и дал себе слово больше никогда, что бы там ни было, не ночевать в гумне.
Проснулся он с восходом солнца и сразу поспешил за гумно. Нужно было поднять потоптанную Авдулей коноплю, пока не увидел отец. Он прошел вдоль полосы раз, прошел другой, медленнее. Наконец остановился и побледнел. Он отлично помнил, как Авдуля бежала вот от этого угла напрямик, как шуршала и падала конопля под ее ногами, а между тем нигде не было ни малейшей приметы, что здесь прошел человек. Не было даже хоть слегка пригнутых стеблей. А там, за полосой, у Апанасова двора, на высоком колу блестел на солнце отполированными боками глиняный кувшин, который еще вчера под вечер повесила Авдуля сушить.
Страх снова подступил к Иову: не примерещилось же ему вчерашнее. Он отчетливо помнил ее всхлипыванья, ее голос. «Я тебе за все отомщу», — так и стоял в ушах ее шепот ночью. И Иов решил, что, пожалуй, будет лучше, если он никому ни о чем не расскажет. Да кроме того, для него и не было более приятного занятия, чем молчать.
Дома за все утро он не проронил ни слова. Завтракал — молчал. Собирался в дорогу — тоже молчал. Однако загадочное появление Авдули возле гумна, ее плач и слова, ночные угрозы, исчезновение следов на полосе — все это тревожило его.
Наконец он нашел на все очень убедительные ответы, То, что Авдуля приходила к гумну, — самая доподлинная правда. Что он как полагается отхлестал ее — тоже правда. Но убегала она не по земле, а, как любая колдунья, по воздуху. Где ему было рассмотреть это ночью! Подтверждением могло служить и то, что кувшин исчез с кола, когда Иов, позавтракав, вышел на двор. Был кувшин — и не стало кувшина. Правда, за то время, пока Иов завтракал да рассуждал, Авдуля могла десять раз снять этот кувшин для своих хозяйственных нужд, но Иову это просто не пришло в голову.