Борис настойчиво кружит надо мной. Показываю ему в сторону аэродрома, - лети, мол, со мной все в порядке, - и замечаю, что рука в крови. Откуда кровь? Ага, ясно: разбитые стекла очков содрали кожу со щеки.
Комаров улетел, и мне стало немного не по себе. Вокруг ни души.
Солнце уже скрылось за горизонтом, но отблески его горят на черных шапках ползущих по небу облаков.
Когда же теперь за мной приедут? И приедут ли сегодня?.. Надо ждать. Бросать самолет нельзя... В кабину, что ли забраться - там теплее... Пошарил в кармане. Достал пачку папирос. Машинально осмотрелся: нет ли начальства. Привычка. Да, начальство... Как оно расценит эту вынужденную посадку? Кажется, все было по правилам. Не виноват же я, что оборвался шатун. Почему-то в нашем полку они обрываются последнее время уже слишком часто. Представители завода никак не могут найти причину. Сперва винили нас, летчиков. Чудаки! Как будто нам интересно рисковать жизнью! Но невидимый коварный враг продолжал переламывать, как спички, стальные шатуны в моторе. Бедняга Богаткин! Переживает, наверное. Его вины здесь, конечно, нет.
Вместе с тетрадью из летного планшета выпал конверт. Письмо от отца. Старое письмо. В сумерках строчек не различить, но я и так хорошо помню, о чем писал отец. У них на Урале уже глубокая ночь, а сюда она только подкрадывается. Луны сегодня, пожалуй, не дождаться - ночь будет темная.
Отец благодарил за посылку ко дню рождения. "...Ром, - писал он, перепробовала почти вся деревня, благо угощались из рюмки с наперсток. Жаль, ботинки малы. Зато мать туфлями довольна. Всю жизнь ходила в обутках, а тут вырядилась в замшевые, да еще заграничные. Бабушка тоже не нарадуется присланной косынке. Спрятала ее в сундук, наказала в ней в гроб положить. Все тебя вспоминали добрым словом: и как ты учился в аэроклубе, и как на мельнице работал. Помнишь Сашку Чернавского, токаря? Он рассказывал, как тебе однажды примороженное ухо от воротника отдирал, когда ты в лютую пургу из аэроклуба дежурить на смену пришел.
Был в гостях и сменщик твой, Дмитрий Мурашов. Тоже вспоминал твои проделки на электроподстанции. Мы долго смеялись, когда он рассказывал, как ты все боялся уснуть после полетов на дежурстве, а чтобы не застали тебя спящим, подводил к дверям подстанции слабый ток, и как однажды под этот ток попала твоя знакомая, Надя - лаборантка...".
Надя Малкова... Ведь совсем немного времени пролетело, всего четыре года...
Тихая радость и какая-то щемящая грусть наполнили меня.
...Помнится, в тот месяц я ни разу не ночевал дома. Мать даже наведывалась на работу, приносила теплые, пахучие картофельные шаньги, спрашивала, куда я за-пропастился. А я днем - на аэродроме, ночью - на дежурстве.
Почти ежедневно - тридцать километров в оба конца. И как только выдерживал эту нагрузку мой старенький велосипед!
В тот вечер, искупавшись в мельничном пруду, я принялся за стирку пропотевшего летного комбинезона. Возился с ним долго. Наконец, отжав одежду, я стал развешивать ее на кусте. И тут почувствовал, что кто-то внимательно разглядывает меня. Ребятишки? Но те не вытерпели бы, подбежали либо затеяли возню. "Черт с тобой, - подумал я, - глазей, сколько хочешь, а я завалюсь под куст". Прилег на траву. Но неприятное ощущение не покидало меня. Я повернулся к пригорку, где две пышные березы склонили свои ветви к самой воде. Так вот оно что! Невысокая стройная девушка в сиреневой кофточке, обняв рукой березовый ствол, пристально смотрела на меня.
- Ну, что глаза разула? - умышленно грубо спросил я, подходя к девушке. - Парней не видала?
В ответ она лишь слегка улыбнулась. Об этом можно было догадаться по тому, как шевельнулась небольшая родинка на щеке около глаза да чуть дрогнули большие ресницы.
- Чего скалишься-то? - продолжал я, начиная уже стесняться своего грубого тона.
Незнакомка вдруг заливисто расхохоталась. Серые глаза ее сузились, на длинных ресницах запрыгали озорные огоньки. Я тоже улыбнулся. Исподтишка внимательно осмотрел себя. Ничего такого, что могло бы вызвать смех. Заглянул в ее насмешливые глаза. Они приветливо улыбнулись, но с хитринкой, и эта хитринка почему-то взволновала меня.
- Откуда ты взялась?
- С завода. - Она махнула тоненькой рукой в сторону мельницы. - А я тебя знаю. Ты на летчика учишься.
- Ну что ж, будем знакомы... Григорий!
- Будем! - ее теплая ладонь крепко пожала мои пальцы. - Надя. Работаю в лаборатории.
- А здесь как очутилась?
- Искупаться хотела. Иду и гляжу - ой, умора! Парень бабской работой занимается, да так неумело. Вот!
Она снова звонко рассмеялась: Было в ее смехе что-то доброе, сердечное, отчего на душе у меня сразу потеплело.
- Побегу искупаюсь. Подождешь? А то давай вместе?
И не успел я ответить, как она отбежала к пруду под куст и стала раздеваться. Сняла кофточку, темную юбку, аккуратно свернула их, поискала место, куда бы лучше положить, и задорно посмотрела в мою сторону:
- Чего уставился? Девчонок без юбок не видел? Через секунду тоненькая фигурка скрылась под водой.
Меня будто закружило в горячем вихре. Я отбросил назад непокорные рыжие волосы, крикнул срывающимся голосом:
- Берегись, Надюшка! - и с разбегу нырнул в пруд. Мы купались до темноты, а когда вылезли из воды, на мельзаводе, в прилегающем поселке уже зажглись первые огоньки.
- Посидим? - Я указал на разостланный, еще не просохший комбинезон.
- Ладно, - доверительно просто согласилась она. - Только оденусь.
- Зачем? Так лучше.
На щеке ее слегка дрогнула родинка.
- Глупый ты. Возьми-ка лучше полотенце да вытри мне спину.
С удивительной робостью принялся я выполнять ее просьбу. На ветвистой березе зачирикала какая-то птичка и тут же смолкла, словно боясь помешать странной музыке в моей груди. Я слышал все и ничего. Во мне звучала своя прекрасная песня, и все живое вторило ей.
Я видел перед собой только эту девушку, только ее одну, и она была для меня тогда воплощением всех совершенств мира. Хотелось прыгать от радости. Почему? Мне еще трудно было разобраться в этом удивительном чувстве.
Я так старательно и так нежно тер загорелую, бархатную спину Нади, что она недовольно выхватила полотенце, но, увидев взволнованное выражение моего лица, громко прыснула:
- Глупый ты... - И пошла одеваться.
А потом мы сидели под молчаливой березой, скрытые ветвями от всего окружающего.
Вода в пруду была совсем тихой, застывшей. На противоположном берегу над соснами вставала луна, огромная, точь-в-точь как медный бабушкин поднос, начищенный до золотистого блеска. Надя мечтательно смотрела на нее, потом задумчиво проговорила.
- Сколько на эту луну глаз любовалось, сколько о ней стихов написано и печальных, и счастливых, а она все такая же, - то заставляет волноваться, то грустить! Почему бы это?
Я промолчал. Не так уж часто приходилось мне в ту пору интересоваться луной, да и то лишь как источником освещения дороги, когда я поздней ночью возвращался на велосипеде из аэроклуба.
- Какая красивая дорожка протянулась! Прямо к нам под ноги, по-детски восхищалась Надя.
Действительно, через весь пруд луна перекинула серебристый мост. Она как будто приглашала пройти по нему в свой волшебный мир.
Надя осторожно высвободила свою руку и повернулась ко мне лицом. Я перевел свой взгляд на поселок в огнях, на искрящуюся водную гладь и чувствовал, что Надя продолжала смотреть на меня, будто старалась определить: хороший я человек или плохой, умный или недалекий, смогу ли хоть крепко обнять ее. Впрочем, она, вероятно, ничего подобного и не думала.
Я обернулся к своей спутнице. Надя встала с земли, прислушалась к шепоту листьев, к далекой мелодии репродуктора.
- Ну, пойдем, а то... - Она не договорила и как-то особенно тепло посмотрела мне в глаза.
Надя побежала по тропинке туда, где сиял огнями завод.