- Тетерин, Дементьев, подберите животики. А вы, Ротанов, подтяните планшет, а то наступите.
Я незаметно делаю то же самое. На всякий случай.
- Смирно!.. Равнение напра...во!
Из землянки выходит командир эскадрильи капитан Жизневский. Худенький, востроносый, небольшого роста, в кожаном реглане. За Жизневским шествует старший политрук Пушкарев, тучный не по летам, высокий. Рядом с подтянутым комэском (командиром эскадрильи) он кажется увальнем. И характеры у них тоже разные. Жизневский сух с людьми, строг, обращение признает только по уставу. Комиссар же добродушен, душа-человек, частенько выступает в роли нашего защитника, смягчая строгости комэска.
Пружинистым шагом Хархалуп приближается к Жизневскому и отчеканивает рапорт.
Бледное лицо Жизневского спокойно. Из-под нахмуренных бровей холодно поблескивают глаза. Не подавая команды "вольно", комэск подходит к строю, придирчиво скользит взглядом по первой шеренге. Губы его кривятся.
- Что это вы, Коротков, офицерскую сумку, как дамочка, держите?
Техник звена краснеет, хочет что-то ответить, но не успевает.
- Порядка не знаете! - бушует Жизневский.
- Знаю, товарищ капитан, - оправдывается Коротков, - но...
- Никаких "но!" Сумка должна быть не в руках, а на ремне через плечо.
Комэск еще раз обходит строй и приказывает всем вытянуть вперед руки. Он подходит к каждому и внимательно рассматривает ногти, заставляет поворачивать ладони то вверх, то вниз.
- Что это у вас, мадам, маникюр? - он останавливается около лейтенанта Ротанова.
- Только на мизинцах...
- Четвертый десяток живу, товарищ лейтенант, и еще не видел, чтоб военные с маникюром ходили. Немедленно обрезать. Вот, возьмите. - Комэск вытаскивает из планшета большие ножницы и сует их растерянному Ротанову.
Снова останавливается комэск. Теперь уже около летчика Крейнина. Прищуривает маленькие черные, чуть на выкате глазки, показывает на его сапоги:
- Чистить некогда? Или не умеете?
- Разрешите опустить руки, товарищ командир, не вижу, - отвечает не привыкший лазить за словом в карман лейтенант.
- Подошвы у вас грязные.
- Разрешите выйти из строя?
- Зачем?
- Хочу снять сапоги и посмотреть подошвы.
По строю прокатывается сдержанный смешок.
- Перестаньте паясничать, лейтенант! - зло рубит комэск и подходит ко мне. Ногти у меня в порядке, сапоги начищены до блеска.
Сердитые глаза Жизневского скользят сверху вниз. Острый взгляд впивается ниже пояса. Я машинально одергиваю гимнастерку.
- Покажите носовой платок!
Я вытаскиваю скомканный, не первой свежести платок. На маленьком лице комэска появляется презрительная гримаса. Жду, что будет дальше.
- Богаткин, Германошвили, выверните карманы, - приказывает он моим подчиненным.
Из карманов сыплются портсигары, спичечные коробки, перочинные ножи. Маленькое круглое зеркальце, описав на земле полукруг, подкатывается прямо к ногам Жизневского.
- Культурный экипажик, - с издевкой замечает комэск.
Я в замешательстве. От зеркальца в глаза больно бьет солнечный зайчик.
- Я вас спрашиваю, младший лейтенант, почему в вашем экипаже такое безобразие?
Мне никогда и в голову не приходило, что иметь при себе портсигар или перочинный ножик - преступление. Техники всегда таскают что-нибудь в карманах. А тут еще проклятое зеркало слепит глаза.
Я пожимаю плечами и произношу спасительное "не знаю".
- Не знаете? М-да! Может быть я обязан за вас знать?
Но тут за меня неуместно вступается Городецкий. Этот невозмутимейший от природы человек, должно быть, не выдерживает. И хотя комэск пропускает его слова мимо ушей, Городецкий продолжает:
- А что касается Богаткина и Германошвили, то они сейчас на работу идут.
- Я вас не спрашиваю, товарищ воентехник, - резко обрывает его Жизневский.
Но надо знать Городецкого. Если он до конца не высказался, его уж не остановишь. Он будто и не слышит никого в это время. Его ругают, а он твердит свое. Говорит медленно, путано. В эскадрилье к этому уже давно привыкли.
- Я вот вам и говорю, что после регламентов нам нужно еще девиацию прокрутить.
Лицо Жизневского становится серым.
- Прекратить разговоры в строю!
Но Городецкому этот крик - что об стенку горох. Да он, наверное, и не слышит Жизневского. Немного помолчав, как бы собираясь с мыслями, техник смотрит немигающими глазами на командира:
- Понимаете, на наших самолетах надо девиацию прокрутить. Освободили бы нас от политинформации?
Трудно сказать, чем бы закончилась "дискуссия" величайшего флегматика и чересчур требовательного, к тому же вспыльчивого комэска, если бы не Хархалуп. Он когда-то служил с Городецким, хорошо знает привычки техника и глубоко уважает его.
Хархалуп подходит к командиру эскадрильи, показывает какие-то бумаги и отводит его в сторону.
А техник звена все еще продолжает свою тираду:
- Ну, на самом деле... Если мы сегодня не подготовим самолеты, в понедельник звено не сможет летать. Это уж точно...
Он намеревается еще что-то сказать, но стоящий рядом рослый Кондратюк закрывает ему лицо своей пилоткой.
Все неосторожно прыскают. Командир эскадрильи резко оборачивается, думая, что смеются над ним.
- Вот так, - начинает он спокойным, ледяным голосом. - Вы, товарищ Городецкий, и ваши подчиненные сегодня после работы в течение часа подберете вокруг стоянки все окурки и прочий мусор. Что касается вас, товарищ Речкалов... - Его взгляд останавливается на мне, и я понимаю, что для младшего лейтенанта Речкалова субботний день безнадежно испорчен. ...С вами я поговорю особо.
Жизневский выходит на середину. Воцаряется напряженная тишина.
- Я уже давно заметил, - сухо, с расстановкой начинает он, - что командиры звеньев совершенно не заботятся об уставном порядке. Я говорю о внешнем виде. Почему такая разболтанность? Требую навести у себя в звеньях порядок. С нерадивых буду строго взыскивать!
На линейке по-прежнему мертвая тишина.
Хархалуп подходит к командиру, о чем-то его спрашивает и оглашает расписание сегодняшних занятий.
* * *
После политинформации технический состав отправился к самолетам, а летчики столпились в курилке, обсуждали договор о дружбе и ненападении между СССР и Югославией, о котором только что сообщил нам старший политрук.
Особенно много кривотолков вызывала статья вторая. В ней говорилось, что, если одна из сторон подвергнется нападению, другая обязуется соблюдать политику дружественных отношений.
Петя Грачев понимал эту часть договора как наше прямое обязательство оказывать военную помощь Югославии.
- На Балканах живут наши братья-славяне, и мы обязаны помочь им! доказывал он.
- Ну, а как тогда с договором о ненападении между СССР и Германией? усомнился осторожный Дмитриев.
Этот вопрос поставил нас в тупик. Газеты сообщали, что взаимоотношения Советского Союза с Германией налаживаются. Гитлеровские дипломаты частенько наезжали в Москву, улыбались с газетных полос. Даже в нашем маленьком городе разъезжали какие-то экономические представители в немецкой форме, улаживали якобы свои дела с бывшими частными фирмами в Бессарабии.
Как мы ни вертели события, вывод напрашивался один: договор удержит Германию от нападения на Югославию.
Удар в рельс возвестил о конце перекура. Начались занятия по тактике. Проводил их командир эскадрильи. Мы уже знали: если занятия ведет Жизневский, проверка будет основательная.
Капитан вытащил из планшета справочник и аккуратную тетрадь с записями.
- Младший лейтенант Гичевский, расскажите нам о "сто девятом".
Гичевский, обычно спокойный и немногословный, не раз уже отвечавший на этот вопрос, поднял глаза к потолку и завел монотонным голосом: