Пятого июля румыны форсировали Прут северо-восточнее Хуши и начали наступление на Кишинев. Но мы все еще верили, что и в этот раз остановим врага. С каждым днем бои становились напряженнее. Стало уже привычным вылетать на задание по семь раз в день.
Однажды, во время короткой передышки между вылетами, ко мне подбежал Шульга.
- Слыхал новость? Валька Фигичев только что сел, завалил сразу двух "мессеров"!
О Валентине Фигичеве в эти дни в полку говорили много. Все восхищались его храбростью. За каких-нибудь два-три дня он и его закадычный дружок Леня Дьяченко сбили несколько самолетов. Теперь на счету Фигичева было уже пять стервятников.
- Вот это да! - восхищался Грачев. - Ну и Валька! Молодчина!
- Еще не все, - подмигнул интригующе Шульга. -Услышишь, не так занукаешь.
- Быстрее же, не тяни...
- Сегодня утром над Бендерским мостом был страшнейший бой. Фрицы еле ноги унесли. А Морозов таранил "мессера" в лобовой. Оба самолета в щепки. Не верите?
- Что с Морозовым? - спросил я.
- В том-то и штука: оба живы. Спаслись на парашютах. Спускались рядышком, почти вместе, и такую дуэль на пистолетах затеяли, умора.
- Брось загибать! - одернул его Грачев.
- Ты слушай, не перебивай. На пистолетах у них ничего не вышло - ни тот, ни другой стрелять, видно, не умели. Тогда они решили на кулачный бой перейти. Немец был здоровенный. Не подоспей наши вовремя, еще неизвестно, чем могло это для Морозова кончиться.
К вечеру мы узнали подробности боя над Бендерами. Схватка длилась почти полчаса. Против восемнадцати "юнкерсов" и двадцати девяти "мессершмиттов" поднялось всего одиннадцать истребителей. Остальные самолеты орловского полка к тому времени только что вернулись из боя, и их не успели заправить бензином.
Фашистов не спасли ни облачность, за которой они прятались, ни почти пятикратное численное превосходство, ни даже "удачное" время налета.
Ведомые майором Орловым, летчики бесстрашно ворвались в строй гитлеровцев. Им удалось сбить три "юнкерса" и восемь "мессершмиттов". На Бендерский железнодорожный мост, соединяющий берега многоводного Днестра, не упала ни одна бомба. А стратегическое значение его было всем хорошо известно. Вывести мост из строя значило лишить наши войска военных грузов, в случае отступления же - оставить имущество врагу.
Дорого обошелся этот мост фашистам и на следующий день. На этот раз они бросили туда двенадцать "юнкерсов" и восемнадцать "мессершмиттов-109". Эту армаду атаковало... восемь самолетов из полка Орлова.
Приходилось только удивляться осведомленности фашистов: налет и на этот раз был совершен в тот момент, когда большая часть истребителей только что прилетела с задания и не успела еще заправиться горючим. Но фашисты не учли одного - наш полк. Дело было под вечер. Кое-кто из летчиков уже помышлял об ужине; Алексей Овсянников готовился отметить свою первую победу над "хейнкелем-126", и Кузьма Селиверстов набивался к нему в компанию, как вдруг командный пункт полка озарился фейерверком зеленых ракет. Немедленный взлет!
Угнаться на "чайке" за "мигами" и даже за "И-16" невозможно. На Тирасполь я прилетел к шапочному разбору. Небо было чистым и пустым. На земле догорали два "юнкерса" и четыре "мессершмитта". Белая длинная стрела показывала северо-западное направление,- туда переместился бой. Я взял курс по стреле, пролетел Оргеев.
Ни один самолет не попался мне по дороге. Только в районе Сынжереи я встретил Ивачева и Селиверстова. Они уже возвращались, оставив на земле три догорающих "мессершмитта". Один "худой" пришелся на долю Кузи, и мы видели, как сбитый им летчик все еще спускается на парашюте.
В этот день немцы не досчитались еще девяти самолетов. Перед отъездом на ужин майор Матвеев зачитал нам телеграмму командующего ВВС 9-й армии: всему личному составу полка объявлялась благодарность.
Небольшое помещение столовой раньше не вмещало всех сразу, мы ужинали обычно в две очереди. Но сейчас за столами было пустовато.
Сегодня, впервые за дни войны, все были в приподнятом настроении. Казалось, веселее звучал баян; за столами слышались песни.
Кузя Селиверстов затянул высоким хрипловатым голосом:
Пьют и звери, и скоты,
И деревья, и цветы...
Размахивая руками, ему пришел на помощь Барышников:
Даже мухи без воды
И ни туды, и ни сюды!
Но сильный голос Ивачева заглушил обоих. Обняв за плечи Селиверстова, Костя запел:
Были два друга в нашем полку,
Пой песню, пой!
Если один из друзей грустил,
Смеялся и пел другой...
Рядом Дьяченко и Фигичев разноголосо напевали раздольную "Распрягайте, хлопцы, кони".
Баянист наигрывал попурри, никому не отдавая предпочтения, пока Леша Сдобников за нашим столом не запел свою любимую:
В далекий край товарищ улетает.
Родные ветры вслед за ним летят...
Петя Грачев присоединился к нему, мелодию подхватил баян.
Пройдет товарищ все фронты и войны,
Не зная сна, не зная тишины.
Любимый город может спать спокойно,
И видеть сны, и зеленеть среди весны.
Не пел только Борис, хотя песни он любил. Голос у Комарова был не сильный, но красивый, душевный.
Когда песне стало тесно в помещении и она прорвалась через наглухо замаскированные окна, наш бывший запевала встал из-за стола и направился к выходу.
Я вышел вслед за ним в безлунную тихую ночь. На свежем воздухе голова слегка кружилась.
Мы закурили и некоторое время шли молча. Из прилегающего лесочка тянуло прохладой, пахло хвоей.
- Ночь-то как хороша...
- Темноватая только, - согласился Борис,- а то бы как у нас на Урале.
Упоминание о родных краях грустью разлилось по жилам, сердце защемило: "...придется ли повидать их?"
- Просто не верится, что где-то под боком война, - задумчиво произнес Комаров.
- Смотри, Борис, какая красота...
- Жизнь! Что она значит на войне? Прихлопнули, как муху, и нет ее. А ради чего?
- Чудак, во имя справедливости. Мы ведь фашистов бьем.
Я хотел было разразиться целой тирадой, но он перебил:
- Выходит, чтобы жить, надо убивать? Так, что ли? Но это же звериный закон!
Комаров бросил окурок и старательно затоптал его. - Слушай, Борька, не пори чепуху. Как ты считаешь, ради чего погиб Коля Яковлев и другие наши ребята? Они защищали Родину, спасали людей. Такая смерть оправданна и благородна. Другое дело - кто послал тех, что принесли на нашу землю смерть и разрушения. Мы и это с тобой прекрасно знаем - фашизм. Вот оно, звериное нутро, откуда исходят все беды. Так что уподобляться мухе не стоит.
Дорога круто свернула в лесную посадку. Темнота сгустилась. Выбрав на ощупь сухое место, мы расположились на траве. Борис сидел сгорбившись, уткнувшись подбородком в колени. Неожиданно мне пришла в голову мысль поговорить с Комаровым о его последнем вылете, но, едва собравшись, я тут же передумал и ляпнул:
- А интересно было бы посмотреть на живого немца. На врага, понимаешь? На кого он похож? Как выглядит?
- Я видел. И очень близко.
- Разве? Когда же?
- В первый раз, когда сбил "каракатицу". И до сих пор не могу забыть об этом, - грустно заметил он.
- А-а, - разочарованно протянул я, - так это же самолет, - таких немцев я каждый день вижу.
Но Комаров уже не слушал меня.
- В этом самолете был живой человек, и я видел его, как тебя сейчас. Когда я прицелился в него, он посмотрел в мою сторону. Я увидел его глаза; они умоляли меня: "Не убивай". Рука моя дрогнула, но было уже поздно пулеметная очередь скользнула по крыльям и прошила кабину...
Я внимательно следил за ходом его мыслей, еще не понимая, зачем он все это рассказывает.