Иван Сергеевич Шмелев
ВЪ НОВУЮ ЖИЗНЬ
ПОВѢСТЬ
МОСКВА, ТИПОГРАФIЯ К. Л. МЕНЬШОВА.
Арбатъ, Никольскiй пер., домъ № 31.
1908 г.
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО Д. И. ТИХОМИРОВА:
Москва, Б. Молчановка, д. № 24.
Отдѣленiя склада: Въ С.-Петербургѣ, въ книжномъ складѣ Бр. Башмаковыхъ, Итальянская, 31. Въ Казани, въ книжномъ магазинѣ Бр. Башмаковыхъ. Въ Томскѣ, въ книжномъ магазинѣ П. И. Макушина. Въ Иркутскѣ, въ книжномъ магазинѣ П. И.
Макушина и Посохина. Въ Кiевѣ, въ книжномъ магазинѣ И. А. Розова. Въ Одесѣ, въ книжномъ магазинѣ И. А. Розова. Въ Вильнѣ, въ книжномъ магазинѣ А. Г. Сыркина. Въ Воронежѣ, въ книжномъ магазинѣ М. И. Агафонова. Въ Екатеринославѣ, въ книжномъ магазинѣ I. В. Шаферманъ. Изданiя Д. И. Тихомирова продаются и во всѣхъ другихъ болѣе или менѣе извѣстныхъ книжныхъ магазинахъ.
________
Глава I. Деревенское горе
„Хворовка“ стояла въ низинѣ. Съ околицъ подступали къ ней два пруда, обросшихъ корявыми ветлами, позади избъ шли огороды, а за ними высилась песчаная осыпь съ цѣлымъ лѣсомъ могучаго лопуха, дикой конопли и крапивы.
Ранней весной любилъ сюда забираться старый Савелiй, свѣшивалъ съ обрыва ноги и глядѣлъ на тянувшуюся за „Хворовкой“ болотину, на черныя поля, по которымъ шныряли грачи. Онъ слушалъ весеннiе звуки, знакомые съ дѣтства. Откосъ былъ для него особеннымъ мѣстомъ: здѣсь онъ производилъ „наблюденiя“, слушалъ землю, слѣдилъ, какъ бѣгутъ облака, и по разнымъ примѣтамъ рѣшалъ, будетъ-ли урожай. Зиму дѣдъ проводилъ на печи и молился.
— На мокреть пошло, ребятки… о-охъ… къ дождю, ребятки! — слышался иногда его сиплый голосъ.
— А почемъ ты знаешь, дѣдъ? — спроситъ, бывало, невѣстка Степанида. — Спина штоль опять?
— А… вишь ты… Спина ежели, — къ сиверку. Въ ногу што-то стрѣляетъ… Мокреть пойдетъ.
Иногда онъ рѣшался на опасное дѣло, — сползалъ съ печи. Лежа на животѣ, осторожно отыскивалъ ногами скамейку, пробирался къ окошку и всматривался въ погоду.
Въ „Хворовкѣ“ вѣрили въ его примѣты и боли: дѣдъ даромъ слова не говорилъ. Многолѣтнее общенiе съ природой раскрыло передъ нимъ много тайнъ, дало много хорошо провѣренныхъ наблюденiй. По окраскѣ облаковъ, облитыхъ заходящимъ солнцемъ, онъ предсказывалъ погоду на завтра; по виду луны и прозрачности воздуха онъ угадывалъ недѣльную погоду; по листопаду рѣшалъ, какова будетъ осень; по времени расцвѣта березы указывалъ время посѣва. Но, — что самое важное, — онъ почти вѣрно могъ предсказать, будетъ-ли урожай.
Еще съ августа онъ начиналъ свои наблюденiя. Онъ глядѣлъ на воду, съ какой стороны вѣтеръ обдувалъ ее на Лаврентiя; въ сентябрѣ спрашивалъ, много ди желудей уродилось; въ началѣ октября ходилъ смотрѣть, какой стороной листъ на землю ложится, какъ въ ноябрѣ ледъ на рѣчкѣ стоитъ, какъ на Рождество солнце вставало.
Во всемъ величiи являлся дѣдъ Савелiй въ канунъ Крещенья. Это былъ единственный день зимой, когда онъ поднимался на гребень откоса, слушалъ землю и всматривался въ небо.
Послѣднiе два года дѣдъ обманулся: все за урожай говорило, а вышло какъ разъ обратно, — неурожай былъ полный. Скотина осталась у немногихъ, народъ на заработки разошелся, земство кормило ребятъ въ школахъ, выдало по пуду муки на душу. Урожая ждали съ нетерпѣнiемъ.
Дѣдъ Савелiй ожидалъ кануна Крещенья: онъ вѣрилъ въ себя.
Недѣли за двѣ до Рождества, когда въ избѣ Савелiя собирались ложиться спать, и бабка Василиса, давъ подзатыльникъ просившему поѣсть Сенькѣ, привернула лампочку, заявился изъ Москвы Николай. Появленiе его было такъ неожиданно, что бабка чуть не уронила лампочку, а Степанида остановилась среди избы и растерянно смотрѣла на мужа.
Сенька притихъ, и только дѣдъ завозился на печкѣ и тревожно спросилъ:
— Эй, бабка… кто тамъ?
Появленiе Николая было загадочно: стояло самое горячее время, и въ Москвѣ можно было заработать извозомъ хорошiя деньги.
— Ну, здравствуйте, коли живы, — сказалъ Николай, хлопнулъ о столъ рукавицей и сѣлъ. — Что стала-то? — крикнулъ онъ на жену. — Прибавь огня!..
И когда желтый мигающiй свѣтъ озарилъ пустую избу, кусокъ хлѣба, прикрытый рядномъ, и сухое лицо дѣда, выглядывавшее съ печи, Николай зажмурилъ глаза и опустилъ голову. Опять передъ нимъ встала давно надоѣвшая, унылая картина.
Въ городѣ, среди громадныхъ домовъ, электрическаго свѣта и блестящихъ магазиновъ, въ сутолокѣ и гамѣ бѣдность терялась. Здѣсь же она кричала изъ угловъ, глядѣла съ голыхъ стѣнъ, изъ устремленныхъ на него глазъ, безмолвно спрашивавшихъ его о немъ.
— Живете… — вздохнулъ Николай, посматривая на свои валенки. — Мокро на дворѣ…
Сеня смотрѣлъ на отца изъ угла и недоумѣвалъ, почему не идутъ убрать лошадь.
— А вѣдь я совсѣмъ… — рѣзко сказалъ Николай и вздохнулъ.
Всю дорогу думалъ онъ, какъ скажетъ своимъ, что совсѣмъ прiѣхалъ домой: ему было жаль и ихъ, и себя, и дѣда, и всю свою тяжелую жизнь.
Степанида вздрогнула и въ страхѣ посмотрѣла на мужа; бабка сморщила спаленное солнцемъ лицо и еще больше согнулась. Николай разсказалъ, какъ у него, „ни вѣсть съ чего“, пала лошадь, сани онъ продалъ, мѣста не могъ найти.
— Да што говорить… бѣда!.. Да будя ревѣть-то! — крикнулъ онъ на жену и бабку. — Безъ васъ тошно!..
Дѣдъ слышалъ все. Боли дониамли его. Огонь потушили. Жалобной ноткой пищала въ темнотѣ люлька.
— Дѣдъ, а дѣдъ! Дѣ-ѣдъ!..
еня… чаво тебѣ?..
а что у тяти лошадь-то околѣла?
Савелiй не отвѣчалъ.
— Дѣдъ Савелiй!.. Сѣрый околѣлъ-то?
— Ась? знамо, „Сѣрый“… охъ, Господи…
— Какъ же пахать-то, дѣдъ?.. не будемъ пахать то?..
— Ну, ну… чево ты… ну, ты чаво? можетъ, и купимъ еще, Господь дастъ… Спи-ка, внучекъ, спи…
Сеня припалъ къ дѣду и плакалъ. Годовалая Танька закричала въ люлькѣ и закатилась отъ кашля.
На другой день, вечеромъ, къ Сидоровымъ зашли кой-кто изъ сосѣдей посочувствовать и поговорить о своихъ нуждахъ. Зашла и бабка Матрена, товарка бабки Василисы, пожалиться на судьбу: сына ея искалѣчило на желѣзной дорогѣ, и онъ жилъ у нея на рукахъ вдовый, съ двумя ребятишками. Пришелъ кумъ Семенъ, взъерошенный мужичокъ, круглый годъ переходившiй съ фабрики на фабрику: его нигдѣ не держали за пьянство. Въ избѣ было шумно и безпокойно.
Дѣдъ завозился и застоналъ.
— Чаво ты, дѣдушка? аль подкатило? — крикнулъ Семенъ. — Поди, помретъ скоро…
— Нынче опять, чай, на гору полѣзетъ. Два раза не по его выходило.
Лю-утый онъ у васъ старичекъ.
Разговоръ перешелъ на фабричное житье. Въ „Хворовкѣ“ земля отходила уже на второй планъ. Половина деревни работала на фабрикѣ, жила въ городѣ, но у каждаго глубоко въ сердцѣ копошилось сознанiе, что земля — послѣднее прибѣжище: все-таки есть уголъ, гдѣ хоть умереть можно спокойно. Эта связь съ землей была закрѣплена вѣками труда.
Сеня съ палатей слышалъ разговоръ о фабрикахъ и машинахъ, и фабрики эти казались ему могущественными существами, которыя даютъ деньги, „выручаютъ“, да вдругъ и искалѣчатъ человѣка. Слушая о землѣ, онъ вспоминалъ веселое поле, спѣлую рожь и молодой березнякъ за рѣчкой, гдѣ растутъ крупные лиловые колокольчики.
Когда до слуха дѣда долетало слово „земля“, сердце начинало прiятно дрожать, просыпалась въ немъ угасшая сила. Земля! Восемьдесятъ лѣтъ прожилъ онъ съ ней, видѣлъ въ ней что-то живое. Она дышала, пила влагу, засыпала, жила. Съ грустью глядѣлъ онъ, какъ земля отходила отъ рукъ: фабрика и городъ тянули къ себѣ. Жизнь „Хворовки“ начинала мѣняться, особенно въ послѣднiе неурожайные годы.