— Вы посмотрите на эту шикарную грудь, посмотрите на эту жопу, разве может такой товар ходить никому не нужным?!
— Не-е-ет, — машут головой соседи, — такой не может…
— Я пегышко, я стала пегышко, я вже летаю…
Она выходит на балкон, чтобы все видели, что у нее новое цветущее платье, прежние негасимые рубины, и она снова-таки вышла замуж. Ее новый муж без одной руки, и нога у него одна. Он ее бьет. Где Фанька нашла его, никто и вообразить себе не может. А она гордится: вот, мол, я старуха почти, а он меня ревнует, бьет и любит. И она матерится еще задорнее. И еще звонче будит, петушок пестроперый, дом по утрам яростными скандалами. И нет в ней ни капли той пресловутой еврейской скорби, ни печали в ней нет, ни грусти-тоски. Кажется, что тот, кто создавал ее, почему-то не заложил в эту постоянно что-то ищущую и всегда находящую что-то плоть все мучительные человеческие чувства. Забыл, наверное, и все. Она счастлива.
Даниил Клеопов
ТАРО
Он истратил на изготовление больших напольных часов с музыкой не меньше тридцати лет жизни.
Достаточно сложно одинаково преуспеть в четырех разных профессиях — ему удалось. Следует признать, он весьма удачно реализовал в своих творениях навыки великолепного механика, настройщика, оптика и краснодеревщика. Редкая, составная профессия, которая сама по себе не обещает достатка. Сколько часовых приборов он сотворил за всю свою жизнь? Может быть, сотню, а может — полторы — смотря какие считать. Если те, за которые не стыдно — ровно сотню. Как бы то ни было, спрос на подобную роскошь был крайне невелик. С другой стороны, и без дела он сидеть не умел.
Выверенными с часовой точностью движениями он наносил розовый лак на очередной часовой корпус, собранный из липовых дощечек, оклеенных ореховым шпоном; вставлял механизм; подвешивал длинный маятник с латунным сверкающим солнцем на конце; подводил стрелки; запускал игрушечное солнце по внутреннему коробчатому небосводу; передвигал свое детище в свободное место у стены… и на следующий день принимался за новую работу.
Время было скудное — пятьдесят второй. Но Часовщик уповал втайне, что когда-нибудь все эти прекрасные создания его хлопотливых пальцев, оповещавшие о своем существовании медовым боем каждые полчаса, украсят достойные дома…
…В небольшой квартире с отдельным входом на первом этаже одного из ветхих домов на старинной улице Мукачева (с видом на Мукачевский замок) кипит работа. Если осторожно приоткрыть дверь, ведущую в этот часовой неухоженный рай, то всякий сможет расслышать явственно шорох протертых до блеска бостоновых штанин Часовщика, пошитых еще до войны здесь же, в Мукачеве, у одноглазого портного Марека Зильбера (незрячий глаз этого персонажа прикрывает бледное сморщенное веко, свисающее до земли), когда он передвигается из угла в угол своей мастерской — от длинного металлического верстака к жаркому тиглю, в котором с бесовским спокойствием он варит водянистую бронзу, точно вонючую чесночную похлебку, периодически роняя на пол длинную собачью слюну. А если углубиться в этот рай чуть больше дозволенного, мягко ступая по скрипучим половицам, то можно совершенно неожиданно наткнуться на вынутый из корпуса беззвучный механизм часовой музыки, предстающий очам негромкой разочаровывающей вестью.
Этот механизм, к слову, представляет собою нехитрую конструкцию из бронзовых стержней различной длины, прикрепленных к украшенному вензелем «М.З.» («Мукачевский замок») литому кронштейну — что прикручивается тремя шурупами к задней стенке часов изнутри, позади маятника и остекленной дверцы — и валика, оснащенного небольшими металлическими штырьками. От их-то соприкосновения со стержнями при вращении валика и рождается музыка. В те времена в Мукачеве был бешено популярен маэстро Дебюсси (след трехлетней давности визита заезжего пианиста Ганса Ойленберга), и часы в мастерской неустанно отбивали такты «Doctor Gradus ad Pamassum».
Примерно в квартале от Часовщика в почти таком же доме с видом на замок проживал упомянутый выше Марек Зильбер. Он был одним из многих портных в городе, имевших свое дело — небольшое, соразмерно скромным возможностям единственной ножной швейной машинки «Зингер» и зингеровского же оверлока. Единственно, что отличало его от других портных — необычная внешность — он, как вы помните, был обладателем всего лишь одного, но практически немигающего глаза.