Я видел, как моя решительная Кормилица отвела Манфреда в сторонку. Несомненно, она вводила моего вспыльчивого Тибальта в курс дела — она хотела, чтобы борец знал о возможной проблеме, о том, что в зале сидит какой-то тип, как она назвала молодого Киттреджа. Я уже провожал сына Киттреджа к проходу между сиденьями, просто сопровождая его к ближайшему выходу, когда в проходе возник Манфред — готовый к бою, как и его персонаж.
Когда Манфред хотел поговорить со мной лично, он всегда переходил на немецкий; он знал, что я жил в Вене и все еще немного говорю по-немецки, хоть и плохо. Манфред вежливо спросил — по-немецки — не может ли он чем-нибудь помочь.
Ебаные борцы! Я заметил, что у моего Тибальта не хватает половины усов; врач был вынужден сбрить ему усы с одной стороны, чтобы наложить швы! (Манфреду придется сбрить и вторую половину перед премьерой; не знаю как вы, а я еще не видел Тибальта с половиной усов.)
— У тебя довольно неплохой немецкий, — с удивлением сказал ему молодой Киттредж.
— Ничего удивительного, я немец, — враждебно ответил ему Манфред по-английски.
— Это мой Тибальт. Он тоже занимается борьбой, как когда-то твой отец, — сказал я сыну Киттреджа. Немного замявшись, они пожали друг другу руки. — Я сейчас подойду, Манфред, можешь подождать меня на сцене. Симпатичные усы, — сказал я ему вслед, когда он начал спускаться по проходу к сцене.
У выхода молодой Киттредж с неохотой пожал мне руку. Он был все еще на взводе; он еще не все сказал, но — по крайней мере в чем-то — он не был похож на отца. Что бы кто ни думал о Киттредже, вот что я вам скажу: он был жестоким засранцем, но он был бойцом. Его сыну, занимался он борьбой или нет, хватило одного взгляда на Манфреда; сын Киттреджа бойцом не был.
— Послушайте, я просто должен это сказать, — произнес молодой Киттредж; он едва мог поднять на меня глаза. — Конечно, я вас не знаю — и я понятия не имею, кем на самом деле был мой отец. Но я прочел все ваши книги и вижу, что вы делаете — в книгах. Вы изображаете все эти сексуальные крайности так, как будто они нормальны, — вот что вы делаете. Как Джи, эта девушка или кто там она есть — или кем она пытается стать. Вы создаете персонажей, сексуально «отличающихся», как вы бы сказали, — или дефективных, как я бы сказал, — и ждете, что мы будем им симпатизировать, или жалеть их, или вроде того.
— Да, примерно это я и делаю, — сказал я.
— Но то, что вы описываете, неестественно! — вскричал сын Киттреджа. — Понимаете, я знаю, что вы такое, — и не только по вашим книгам. Я читал, что вы рассказываете о себе в интервью. И то, что вы есть, — это не естественно — вы не нормальный!
Говоря о Джи, он немного понизил голос, тут надо отдать ему должное, — но теперь он почти кричал. Я знал, что помощник режиссера, не говоря уже о полном составе «Ромео и Джульетты» — слышит каждое слово. Неожиданно в нашем маленьком театре стало тихо; клянусь, можно было бы расслышать даже пук сценической мыши.
— Вы бисексуал, так? — спросил меня сын Киттреджа. — И что, вы думаете, это нормально, или естественно, или достойно сочувствия? Вы играете с двух рук! — заявил он, открывая входную дверь; слава богу, теперь все видели, что он наконец уходит.
— Милый мой мальчик, — жестко сказал я молодому Киттреджу, точно так же, как когда-то резко и проникновенно обратилась ко мне мисс Фрост.
«Милый мой мальчик, пожалуйста, не вешай на меня ярлыков, не заноси меня в категорию, пока не узнаешь меня», — сказала мне тогда мисс Фрост; я не забыл ее слов. Стоит ли удивляться, что именно это я и сказал молодому Киттреджу, самонадеянному сыну моей бывшей немезиды и запретной любви?