Трубку положили, взяли снова, и уже женский голос сказал:
— Я слушаю.
— Это оперативный уполномоченный вас беспокоит. Вы тут одно заявление подали. Да-да. Вы обещали в семь зайти… Вы нездоровы?
— Да нет, спасибо, я здорова, — Степанова помолчала, должно быть, смутилась. — Просто погода, знаете ли, дождь…
— Ах, дождь… Так-так, — Ковалев усмехнулся. — Тогда как же нам лучше сделать? Вы весь вечер будете дома? Тогда, если можно, я побеспокою вас через часок по телефону. Тут нам кое-что неясно… Вы позволите?
— Дождик, значит, мешает, — Ковалев выругался и надел плащ.
7
Дождь оказался и в самом деле сильный.
Во дворе стоял такой шум, словно крыши и стены домов секли березовыми прутьями. Открыв дверь, Ковалев остановился: в полушаге от него по ступеням били струи воды и разлетались мелкими брызгами. В лицо пахнуло холодной водяной пылью. Почувствовав озноб, он поежился: «Заболею, видно».
Ковалев надвинул глубже кепку, поднял воротник плаща, сунул руки в карманы и шагнул под дождь. Вода застучала по голове и плечам майора. Капнуло за воротник. Он вздрогнул и пошел, стараясь ступать там, где было меньше воды. Но после первых же шагов Ковалев почувствовал неприятную прохладу сначала в правом, а потом и в левом сапоге.
— Готово. Оба, — крякнул он и зашагал дальше, уже не выбирая дороги. Теперь было все равно…
— Иван Сергеевич? — удивился Хабибулин, увидев в дверях своей комнаты Ковалева. — Как же ты к нам попал?
— Поговорить надо, — буркнул Ковалев, здороваясь. Он снял кепку и стряхнул с нее воду за порог. — Промок вот… — Сапоги тихо чавкнули.
Дворник посмотрел на ноги майора и вдруг сердито сказал:
— Снимай! Потом говорить будем. Заболеть захотел?
Он присел, стащил с Ковалева сапоги и унес в кухню. Ковалев переступил босыми, сизыми от холода ногами и посмотрел на детей. Все пятеро детей Хабибулина сидели за столом, и старшая из них, Зульфия, разливала из большой кастрюли щи. От крышки, от половника и из кастрюли валил пар, и вкусно пахло. У Ковалева засосало под ложечкой. Дети не обратили на него внимания. Они взяли по ломтю черного хлеба и принялись за еду.
У Ковалева закружилась голова. Он прислонился к стенке и закрыл глаза.
— Иди сюда, — сказал Хабибулин из кухни и загремел тазом. — Вставай сюда. Садись! — командовал он, наливая в таз горячей воды. — Грей ноги… Горячо? Ничего. Сейчас здоровый будешь… Совсем заболеть захотел человек!
Через четверть часа Ковалев сидел с дворником за столом и доедал миску горячих наваристых щей. Его ноги, одетые в толстые носки из грубой шерсти и вдвинутые в валенки с отрезанными голенищами, приятно горели. Ковалеву было жарко, на висках выступил пот… Дети ели гречневую кашу и улыбались, поглядывая на раскрасневшегося майора.
Ковалев долго смотрел на Хабибулина. Рябое лицо дворника своей неподвижностью напоминало каменных скифских идолов, простоявших в степи века. По лицу Хабибулина так же трудно было сказать, сколько ему лет, как трудно было определить, добрый он или злой и в каком сегодня настроении. И дети у него были такие же: пока не спросишь, сами не заговорят.
Вот и сейчас дети дворника вели себя так, словно приход милиции к ним в гости самое обыкновенное дело.
Хабибулин откусывал мелкие кусочки сахара, медленно, очень серьезно пил чай. После каждой чашки он спрашивал майора:
— Может, еще?
Ковалев выпил одну, от второй отказался, закурил.
— Скажи, Мувофакият, ты хорошо знаешь Мишу Степанова? Что ты о нем думаешь?
Дворник допил чай, отставил от себя кружку.
— Хорошо знаю. Хороший будет человек.
Он сел поплотнее на стуле и ждал, что еще спросит майор.
— Ты и семью его знаешь?
— Знаю. Конечно. Отца знаю, мать, всех знаю. Отец был хороший человек. Книги моим детям дарил. Мне ведь всем не купить. А мать — пустой человек. Мишу ругал. Его ругал. У них так всегда шло: один хвалит, другой ругает.
Хабибулин вдруг поднял голову, и щербины на его лице порозовели.
— Он что-нибудь не так сделал? Не должен он. Верно тебе говорю.
— А он не приносил к вам никаких вещей?
— Приносил. Много приносил. — Дворник встал, подошел к сколоченному из необструганных досок столику. — Это его. Он сам сделал. Все его.
Ковалев подошел к столику, присел и поднял край клеенки. Там, на доске, покрытой газетой, были разложены вещи, дорогие сердцу мальчишки: кобура, полковничьи погоны с серебряными птичками, планшет, призматический бинокль в кожаном футляре, орден Отечественной войны. Тут же лежали книжки, тетради, огрызки карандашей, сломанные плоскогубцы и отвертка. В особой коробочке на вате лежали золотые часы. Тонкий кончик центральной секундной стрелки часто вздрагивал, прыгал с одного крошечного деления на другое. Часы шли.