Ковалев больше не спрашивал. Он хмурился, мрачнел, а она забыла все свои страхи, все предупреждения той женщины, которая за плату в десять рублей просила девушку перепродать кофточку, что ее будут бить.
Тамара рассказала, как они жили при немцах. Как разбредались по окрестным деревням собирать милостыню. Как потом пришли ковпаковцы, а потом снова немцы, как перед отступлением фашисты сожгли детдом и всем пришлось жить в землянках целый год, пока не построили новый…
— Да-а, — не выдержал Ковалев, когда Тамара умолкла, вспоминая еще что-то. — Не надо об этом. — Он встал, прошелся по комнате, резко обернулся. — Ведь это было давно. Очень давно. Так?
— Так, — ответила Тамара не сразу.
— Потом ты снова жила в детском доме? Сколько классов кончила?
— Семь.
— Рассказывай дальше. — Ковалев снова сел за стол. Он посмотрел на часы. Было половина шестого. Спать совсем не хотелось. Только голова казалась деревянной и во рту появился кисловатый привкус от папирос.
— А потом в ремесленное. Только не кончила.
— Почему?
— Потому что не кончила, вот почему!
— Ты голоса не повышай. Твой скверный характер я уже знаю. Что при немцах было, то было. Но это не оправдание. Советская власть тебя одевала, учила, в самое трудное время помогала чем могла. Вот ты и расскажи, что ты советской власти сделала за это хорошего, чем ты ей помогла. И кто тебе дал право жить бродягой, заниматься разными махинациями.
— Если вы думаете, я бродяга, если вы так думаете!.. — неожиданно перейдя на крик, Тамара вскочила и выбежала из комнаты, прежде чем Ковалев успел ее остановить. Он вышел за ней в коридор.
Зазвонил телефон. Он вернулся, снял трубку:
— Слушаю вас.
— Это я, Курченко. Она вещи требует. Что-то там ей показать тебе надо.
— Дай…
— Вот! Нате, почитайте, если так думаете! — Вбежав в комнату, Тамара бросила на стол перед Ковалевым сложенную бумагу, села на стул, обиженно отодвинулась, отвернулась.
Это была почетная грамота.
Ковалев развернул, спокойно прочитал. Она была выдана Тамаре Ивановне Яковенко за подготовку колхозного инвентаря к весенней посевной кампании в этом году.
— Тебе что, в колхозе-то, не понравилось? — спросил он спокойно. — Поругалась, что ли, с кем? Или парнишку какого полюбила, да неудачно? — пошутил он. — А?
— А вы откуда знаете? — Тамара удивленно посмотрела на Ковалева.
— Милиция, она все знает. — Ковалев сам удивился своей проницательности. — Хороший парень? Кудрявый? Чернобровый? — Ему стало весело. — Карточка его есть?
— Вот, — она достала из-за пазухи бумажный сверток, развернула и положила перед ним фотографию. — Вот он, Левочка. Хороший, да? Симпатичный? В сапожках…
И хоть на фотографии были сняты два парня в сапогах — один с растянутой гармоникой, а другой с гитарой, Ковалев не мог не похвалить, очень уж ей этого хотелось.
— Ой, как сходила я тогда с ним после паводка в лес — я все пела, а он на гитаре играл, что тут началось! — и Тамара заулыбалась от удовольствия. — Девчата деревенские мне чуть глаза не выцарапали. Ну, да я не из таковских. Я быстро…
Он с интересом наблюдал за сменой выражений на ее лице.
Тамара подобрала губы, сжала рот, откинула голову назад. Потом посмотрела на фотографию и забыла про свою гордость.
— Ну, а потом?
— А потом… — радость сбежала с ее лица. — Потом мать его меня на выгоне встретила и давай срамить. И беспризорной и голодранкой — всяко-всяко при всех обзывала. И что я решила его на себе женить, потому что у них хозяйство первое в деревне, и что научаю его против отца с матерью идти.
— Ну, а ты?
— А я молчала-молчала, да и говорю при всех — вся деревня послушать сбежалась, больно уж интересно всем было. Я и говорю, что не очень-то нуждаюсь в их Левке. Только и есть в нем чуб один да на гитаре бренчать умеет. А как сено убирать, так еле навильник поднимает, того и гляди надорвется. Мне совсем и не он нравится, а Петро — это который с гармошкой, дружок его.
— Зачем же ты так сделала? Ведь он тебе нравился.
— Ну и что ж. Буду я при всех говорить. И изругала она меня очень. — Тамара задумалась. — И вообще не такой он. Отца испугался. Из чужих рук живет. Его на Ольге-доярке скорей окрутили. Скотница такая была. Со своим хозяйством, с коровой.
— Жалеешь?
— Было бы чего жалеть, — она задумалась. — Противно только стало. Старше она его. И девчата деревенские надо мной смеялись за Левку. И Петро все лез со своей гармошкой. Ну и связала я свое белье в узелок, написала председателю, чтоб заработанное хозяйке моей отдали. Старушечка такая, сына у нее на войне убили. Она все меня жалела. Деньги у меня были — копила на косыночку с сапожками — двести десять рублей… и в Харьков. А там все, кто ни встретит, расспрашивают, почему уехала, урожая даже не дождалась. Ну я взяла в детдоме денег сто рублей — и в Москву.