— Легкой жизни искать?
— Зачем легкой? Вы, дядечка, напрасно так говорите. Я на работу хотела устроиться. Чтобы как все — работать.
— А сама спекулировать стала…
— А что же мне делать, если без документов никуда не берут? Есть-то каждый день хочется.
— Где же твои документы? Без них приехала?
— Я их Нинке дала. На хранение. И деньги, что остались, шестьдесят рублей. Насчет работы когда ходила. А вернулась — ни Нинки, ни Витьки нет. Один узелок под лавкой валяется.
— Это что еще за приятели?
— Брат и сестра. Сказали, в Ленинград едут. Мы в поезде познакомились. На деньги польстились… А говорили — детдомовские…
— Н-да… Ну и как же ты теперь планируешь свою жизнь? Без денег, без документов?
— Я? Не знаю. Теперь я не знаю, — понравилась она.
— Ну, допустим, твои документы нашлись. Тогда? Что бы ты стала делать тогда?
— Я бы… — Тамара как проснулась. — Э, да что говорить! — махнула она рукой и опустила опять голову. — Ведь вы меня все равно посадите! Уже столько подписок отобрали! Растравляете только, дразните, — она безнадежно отвернулась, потом подалась к нему и робко, с надеждой заглянула в лицо: — А вы можете меня отпустить?
— Я? — Ковалев насупился, протянул руку к телефону, снял трубку и набрал номер. — Курченко, запиши: Тамара, — Ковалев заглянул в почетную грамоту, — Ивановна Яковенко, тридцать седьмого года рождения.
Ковалев прикрыл ладонью трубку и спросил ее:
— А ты у нас задерживалась? Была?
— Была. Еще с паспортом. Давно.
— Та-ак… Алло, Курченко! Ты у нас посмотри, полистай… Месяца за два… Что? Яхонтов? Ты получше припомни. Давай, давай разыщи…
13
«Яхонтов, Яхонтов… И здесь! — гневно, словно увидел его сейчас перед собой, подумал Ковалев. — Встал же ты мне на дороге! Отпусти я ее — прибавишь еще и укрывательство спекулянток, а накорми я ее на дорогу, заподозришь в смычке с преступным элементом?! Завопишь на все отделение, что это ее все равно не спасет? Мол, без денег ей до Харькова не доехать, здесь ей никто паспорта не выдаст и без него на работу не возьмет. Значит, будет опять бродяжить, без денег обязательно спекульнет или еще хуже и неминуемо попадет на скамью подсудимых. И будешь кричать, что выпускать таких бродяг — это только лишний раз давать работу милиции, раз она все равно должна сесть, экономнее уж сразу ее оформить — и в лагерь. По крайней мере без лишних проволочек займется там общественно полезным трудом и успеет принести больше пользы нашему обществу…»
— Да-а… Положение…
Курченко все не шел.
Сжав кулаком подбородок, Ковалев смотрел мимо Тамары. Он курил, думал, мрачнел.
Яхонтов! Не первого такого встречал Ковалев на своем веку. Они попадались разные — большие и маленькие, иногда опасные, а иногда просто смешные в своих претензиях, но всегда одинаково непоколебимо уверенные в своем праве командовать и распоряжаться, решать судьбы других людей. Избыток воли при недостатке уважения к людям всегда опасен. Какой только теории не выдвинет, каких тебе только рассуждений не приведет, он и о служении обществу будет говорить с трибуны с дрожью в голосе, и нужную цитату из классика приведет, да так, что не сразу поймешь, где кончается цитата и начинается Яхонтов. А после собрания в кругу приятелей и подражателей не очень шутливо скажет что-нибудь вроде того, что победителей не судят или кто ж в тебя поверит, если ты сам в себя не веришь… Есть ли у такого человека взгляды, убеждения — не сразу поймешь. А ведь есть. И много. Слишком много. В этом вся беда. Ибо все его взгляды, теории, убеждения для него удобные складные инструменты: сложил, когда не требуются, — они и много места не занимают и не мешают. И вот живут рядом с таким «непоколебимым» десятки, сотни действительно хороших, совестливых и смелых людей, для которых и чужая и своя жизнь не забава, а дело серьезное, ответственное. Живут и часто оказываются слабее Яхонтова, безоружными перед ним. Безоружными только потому, что совестливые совестливы, они уважают не только свое, но и чужое мнение и стесняются сразу резко одернуть, встряхнуть хорошенько и поставить на соответствующее ему место, пока это не трудно. А потом, в самый, казалось бы, непредвиденный момент, потому что порядочные люди обычно не ожидают такой легкости, такой оборотистости, на которую сами неспособны, — в этот решающий момент, когда такой вот Яхонтов, отбрасывая все, что ему мешает, рванется и полезет, не считаясь ни с чем, по чужим головам вверх, совестливые люди теряются, немеют от удивления, отказываются верить. А когда приходят в себя и уже не могут не верить, оказывается поздно — они уже под яхонтовыми, подмяты ими, и очень крепко. И потом им приходится мучительно долго собираться с силами, чтоб спустить такого человека с противопоказанной для него высоты на землю, если еще возможно его спустить, а не сбросить… А сколько за это время бывает наломано дров… И каких дров!..