Образумить… Такого только одно — под корень и прочь с дороги. Что за дурацкая мысль — милицию, этот обнаженный меч, этого часового на страже советской власти, и превратить в болтологическую машину! Да преступники разворуют и распродадут наш социализм распивочно и на вынос! А милиция все должна говорить о своем уважении к ним? Какое нелепое, какое преступное прекраснодушие!»
Яхонтов шел размашисто, ровным, размеренным шагом, как может идти человек знающий, что ему предстоит сделать в жизни. Шел, думал, и где-то в глубине души тайно поднималось приятное, гордое чувство, радость за себя — что он такой дальновидный, следователь с широким кругозором и непоколебимо предан своему делу, что он не омещанился и теперь — вполне по заслугам — оказывается на высоте вставших перед ним задач. И уж он ничего и никого не пожалеет, ни себя, ни других ради высших интересов государства.
«В конце концов, доброта всегда от слабости. А власть должна быть сильной, не раскачиваться. Обыватель должен все время ощущать ее твердость, иначе будет позволять себе слишком много. Он уже позволяет. Даже в милиции. И лезет, куда не спрашивают. Но так долго продолжаться не может. И тогда… А пока… Я еще буду нужен, очень нужен. Без таких не обойтись. В конце концов, не так уж важно, в большом или малом, главное — приносить пользу, быть верным себе. Для большого человека нет малых дел!»
Но Яхонтов, конечно, предчувствовал, что скоро его будут ждать и дела большие. А что еще могло его так окрылить, влить в него новые силы, как не предчувствие новых путей и битв, новых побед и свершений?
Он шел и весело щурил глаза от солнца, которое засверкало сегодня после стольких пасмурных дней словно специально для того, чтоб ему было еще веселее идти в отделение в это знаменательное утро. Яхонтов радовался хорошей погоде, солнцу, жизни, своему будущему, и ему опять никак не удавалось сделать серьезное лицо. Хотелось шутить, смеяться.
У отделения Яхонтов все-таки взял себя в руки, но едва увидел в дверях Тамару в ее смешном наряде, он не смог удержать распиравшего его веселья.
— А-а! Здравствуй! — он не заметил Ковалева, который невольно отступил за широко распахнутую дверь, и громко рассмеялся: — Привет старым знакомым! Опять спекульнула? Понравилось? Так и думал. Свитер? Или теперь — чепчики?
Тамара увидела своего недавнего мучителя и попятилась, потом взмахнула узелком и рванулась мимо него из отделения на улицу.
Яхонтов легко поймал девушку, и «отбил» ее через дверь прямо в дежурную часть к Курченко.
— Не спеши. Все равно некуда. А я люблю старых приятелей!
Усталый после бессонной ночи Курченко хмуро смотрел из-за барьера на следователя.
— А ты что такой невеселый? — Яхонтов совсем забыл, что на лице у него все еще играет радостная улыбка. — У нее же полно подписок. Зачем выпускаешь? Я же прошлый раз уже отобрал подписку о выезде в семьдесят два часа. Она, конечно, не уехала. Осталось только допросить, и можно сажать. На то и закон. Да и ей самой уже надоело шататься голодной. В лагере, по крайней мере, будет есть каждый день и вовремя, — он обернулся и подмигнул Тамаре: — Правильно я говорю?
Потемневшими от гнева глазами смотрел Ковалев на Яхонтова. Сухощавый, подвижной, веселый, следователь походил на мальчишку, который нашел себе интересную забаву и страшно этим доволен.
«Развлекается… Сукин сын!»
Ковалев шагнул в дежурную часть.
Тамара увидела майора, бросилась мимо Яхонтова к нему, но милиционер в дверях остановил ее.
Яхонтов стоял у барьера. Он достал авторучку и хотел расписаться. Затем удивленно обернулся:
— А… ты… И ты здесь? Опять ночевал?
Майор с трудом выговорил, задыхаясь:
— Я ее отпускаю!
Он схватил девушку за протянутую к нему руку и с силой выволок ее мимо милиционера в коридор.
— И когда я отпускаю — значит, я отпускаю! Понятно?
Яхонтов смотрел на него с удивлением, как на сумасшедшего.
Ковалев постоял, успокоился, обернулся к Тамаре: