— Не имеем мы права дать кому-нибудь свернуть профилактику из-за одной неудачи. Ты устал, конечно, но что делать… Все мы устали. А бой давать надо. Пора. Трайнов вот дает тебе три дня отгула. Отдохни, переведи дух… Надо. Если ты сам, конечно, не разуверился и убежден в своей правоте…
18
Странное было у Ковалева состояние, когда он вышел из отделения и остановился в воротах. Ему не хотелось думать сейчас ни о жене, ни о Яхонтове, ни о собрании. Он посмотрел на солнце, которое висело высоко в небе над домами, ощутил лицом его тепло, закрыл глаза, вздохнул. Как бы хорошо было прилечь сейчас, ни о чем не думать и заснуть, заснуть хоть бы на час, тогда все станет понятно. Он постоял с закрытыми глазами и покачнулся.
— Дядечка Ковалев, дядечка Ковалев! — из темноты, как это бывает во сне, крикнул знакомый, необыкновенно радостный голос.
Ковалев с усилием разжал веки. С той стороны, через улицу, бежала к нему, размахивая узелком, фигурка в лыжных брюках и мятом малиновом берете.
— Дядечка Ковалев!
— Тамара? — удивился Ковалев и окончательно очнулся. Он увидел, как на них оглядывались прохожие, и отвел ее в сторожу. — Откуда ты взялась?
— Я вас все ждала. Спросить хотела… — затараторила она радостно. — Я смотрю, вы стоите и шатаетесь. Ну, в общем, я и подошла… Устали, да? — Тамара опустила у забора на землю свой узелок. — Садитесь. Посидите. Стесняетесь? А то садитесь. Вы теперь домой? Я вас провожу. Ничего?
Ковалев улыбнулся. Он почувствовал нечто общее, сближающее его с этой девушкой. Ведь ей, как и ему, решительно некуда было спешить, никто ее не ждет, и он, пожалуй, действительно сейчас самый родной и близкий для нее человек.
Он остановился.
— Домой? Я? — Ковалев потрогал обросший щетиной подбородок. — Н-да. Нет. Я не туда, — он насупился, вдруг спросил: — Ты когда ела?
— Вчера.
Тамара удивилась — он рассердился.
— Я тоже. Идем в столовую. Там поговорим, — он взял ее за руку и потянул за собой. — И не махай узлом, а то кого-нибудь убьешь.
Отыскали скромный кафетерий и, провожаемые любопытными взглядами официанток, сели в конце почти пустого зала. Ковалев заказал два борща по-украински, две порции котлет, бутылку пива, чай и два пирожных.
Когда Тамара съела борщ и облизнула ложку, Ковалев почувствовал, как она наголодалась за эти месяцы. Утолив первый голод, котлеты она ела спокойно, смущенная своей торопливой расправой с борщом. Потом Тамара съела одно пирожное, отодвинулась от стола и сосредоточенно потупилась, как будто второе пирожное ее совсем не интересовало.
— Доедай пирожное. Или не любишь? — рассмеялся он. — Я же не девушка, не ем их. — Он пододвинул к ней блюдечко с пирожным, закурил, задумался. — Посидим. Не спеши…
Тамара опустила голову, потом так благодарно, так по-детски доверчиво улыбнулась ему, что Ковалеву стало нехорошо.
— А у меня вот нет дочки. И сына нет.
Ковалев подумал о жене. Он представил, как бы реагировали Надежда Григорьевна и ее знакомые, если бы он вдруг решил удочерить Тамару или даже просто привел переночевать до завтра. А ведь жена — педагог, и, говорят, даже очень хороший… Ну, да про кого и чего не говорят… Можно подумать, что Тамара имеет меньше права на счастье, чем Надежда Григорьевна и ее интеллигентные, культурные знакомые, которые постеснялись бы сейчас пойти с этой девушкой по улице, всерьез полагая, что на ее месте они выглядели бы иначе и ели бы не так жадно.
— Значит, завтра в десять. И вот что, запиши-ка на всякий случай мой домашний телефон. Если задержат без документов, пусть позвонят мне. И служебный запиши, а то я не знаю, как у меня дома выйдет. — Он нахмурился, доставая карандаш. — Короче, если нет дома, звони в отделение. Видно, я там и заночую. А то жена…
— Что жена? — тревожно спросила Тамара. — Что ночью домой не пришли, да?
— Да нет, не в этом дело, — Ковалев поморщился и отвернулся. Его хорошее послеобеденное настроение разрушилось. — Тут хуже. Видишь ли…
Ковалев никогда ни с кем не говорил о своих путаных отношениях с женой. Прежде его разногласия с Надеждой Григорьевной казались мелкими, ничтожными. А теперь он искал решения вопроса, а не сочувствия.
— Видишь ли, есть женщины, которые не понимают, что одному идет оперативная, живая работа, другому — другая, кабинетная, как не каждому идет шляпа и не каждому кепка.