— Но почему? Почему? — не мог понять он.
— Да кто у вас этим будет заниматься? В какой форме? Участковые, над которыми смеются даже дети за их серость и необразованность? Постовые — эти деревенские парни с ленивыми движениями и ленивым умом? Они смогут перевоспитать молодых людей, которых в школе за десять лет не сумели перевоспитать опытнейшие и образованнейшие педагоги? Каким же добродетелям они будут учить? Что драться нехорошо, а убивать нельзя? Это и без них известно. Ты ставишь проблему с ног на голову. С преступлениями можно бороться только повышением общей культуры, привитием вкуса к общественной жизни. А это процесс сложный и очень длительный для общества, а для отдельного человека возможен только в определенном возрасте. Не случайно же в школе у нас существует такая мера, как исключение. Когда мы, педагоги, чувствуем, что уже поздно и ничего нельзя сделать, мы идем на изоляцию такого дурного подростка, его исключение, предохраняем тем самым классный коллектив от дурного влияния, разложения, даем возможность нормально работать и педагогу и всему классу.
Тут Ковалев сразу потерял спокойствие.
— Правильно! — быстро багровея, громко согласился он. — Исключаете. И он попадает в ремесленное. Там и собираете таких. А когда пасуете и там, исключаете и оттуда. Кричите: в колонию! Отброшенный вами, он в конце концов попадает к нам. Получается, как у того паршивого терапевта, который сначала запускает болезнь, потом с легким сердцем квалифицирует ее как хроническую: мол, неизлечимая. А когда дело заходит слишком далеко, спешит снять с себя ответственность, спихивает больного хирургу: пусть он режет, кромсает. Может, что и выйдет, авось больной не умрет. Хирургу же все нипочем. Он же мясник. А мы — терапевты, в перчатках работаем, у нас чистота, тишина. И крови чтоб не было. Чистоплюи вы. Не все, а такие «педагоги». Сколько с такими ни говори о совместных мероприятиях — как об стенку горох. И смотрят на нас, как на «золотую роту». Мы же ассенизаторы. За ними убираем. Грязненькие. Да я, моя бы воля, таких педагогов разогнал бы всех к чертовой матери!
— Это, очевидно, и меня?
— Наверно. Я не знаю, как ты там директорствуешь. Но теперь представляю.
— Благодарю!
Они негодовали друг на друга и заходили все дальше и дальше.
— Да Макаренко сам признает, что не всех можно перевоспитать, — почти кричала на мужа Надежда Григорьевна.
— Где? Когда? — спрашивал ее Ковалев. — Он черным по белому писал: ни одного процента брака в воспитании людей. Ни одного!
— Это он декларировал. А сам — исключал! Да на, раскрой, прочитай, убедись! — Возмущенная, она лезла в шкаф, вытаскивала и кидала на стол перед мужем книги знаменитого педагога. — Вот. Читал? Вот здесь он описывает Рыжикова, которого он не смог перевоспитать и передал следственным органам, — она раскрывала книгу. — С кем ты споришь! Я наизусть почти помню. Статьи о нем писала. И это он в художественном произведении признает, обобщает. А в жизни у него такой случай был не один. А вот, — она раскрывала другой том, безошибочно находила нужное место. — Вот здесь он пишет, как нарушителя выгнали из колонии раз и навсегда. Исключили раз и навсегда и ни о каком прощении не хотели слышать. Для чего? В назидание другим, ради укрепления всего коллектива, ради его чистоты. Вот. Прочитай, успокойся и больше не спорь.
Ковалев хмуро смотрел на раскрытую книгу.
— Читал. Ну и что? — несколько тише говорил он. Но тут же опять повышал голос: — Так ведь это было когда? Двадцать лет назад! А теперь…
Она насмешливо перебивала:
— Теперь возрастные законы у детей стали иные?
— Жизнь! Окружение! Среда! И грош вам цена как людям, если вы так рассуждаете.
— Ну что с тобой после этого говорить… — отступалась Надежда Григорьевна. — Тебя вообще, видимо, пронять ничем невозможно…
Но отступалась она лишь до следующего удобного случая.
Чем дальше заходили они в своих спорах, тем больше теряли прежнее уважение друг к другу. Ковалев не мог простить жене, руководителю большого педагогического учреждения, ее воззрений, той легкости, с какой она шла на оправдание определенного процента брака в воспитательной работе за счет исключенных, на признание этого брака неизбежным. Надежда Григорьевна с каждым спором все больше убеждалась в ограниченности мужа, в его неспособности мыслить отвлеченно, теоретически. Она понимала всю рискованность таких споров и раздоров, понимала, что оказать простое давление на такого человека, как муж, нельзя, ссоры ему надоели и в один прекрасный день он со свойственной ему прямотой может разом покончить с разногласиями, как и с семейной жизнью.