— Ага! Он неисправим. Он весь в отца! — и сама начинала жаловаться на сына, на жизнь, плакала и потом долго чувствовала себя разбитой и несчастной.
Каждая попытка примирить их кончалась для Виктора Аркадьевича неприятностями. Самое же тяжелое для него было видеть, как обычно веселая и милая, вполне разумная, Софья Ивановна при воспоминании о муже мгновенно превращалась в злобную женщину, которая сама не всегда понимает, что говорит и, главное, кому и зачем. Виктор Аркадьевич подавленно умолкал, уходил на кухню и долго не мог собраться с мыслями.
От семейных неприятностей уставали все, но тяжелее всех отражались они на работе Виктора Аркадьевича, и впредь, наученный горьким опытом, он обходил опасные вопросы стороной. Избегал прямых ссор с ним и Миша. Софью же Ивановну, если она пробовала воздействовать на сына окриками, Виктор Аркадьевич теперь старался куда-нибудь увести, занять чем-нибудь, лишь бы все кончилось тихо.
Жизнь входила в привычную колею. Днем и вечерами Виктор Аркадьевич был занят, если же и был дома, то Миша обычно уходил. Конечно, он не мог не видеть, что мальчик становится все более нелюдимым, замкнутым, всегда смотрит насупленно. Да и что он мог сделать, когда в разговор немедленно вмешивалась мать — ведь Миша был ее сыном, а не его. И Виктор Аркадьевич испуганно отступал, сердился, махал рукой. Софья Ивановна воспитывала окриками, командами, которые, как правило, не выполнялись, считала сына неисправимым, грубым, «наказаньем» и возлагала надежды то на школу, то на милицию, то на колонию или армию. Виктор Аркадьевич на все ее высказывания неопределенно пожимал плечами и сторонился. Впрочем, и сама Софья Ивановна затрагивала их только в самых крайних случаях, и последнее время все трое жили если и не очень мирно, то по крайней мере довольно тихо. Софья Ивановна с Мишей почти не виделась, ожила, посвежела, помолодела, много внимания уделяла своей внешности, была полна планов и, как влюбленная девушка, мило кокетничала с Виктором Аркадьевичем. Он смеялся и целовал ее, называл умницей, шутил и сам свежел, молодел. И если Виктор Аркадьевич и Софья Ивановна еще не вполне были счастливы, то и он и она чувствовали счастье где-то близко от них, они приближаются к нему. Вот почему в субботу в отделении милиции, когда Ковалев совершенно неожиданно определил отношения Софьи Ивановны с Виктором Аркадьевичем двумя словами — «сожитель» и «любовник», она искренне возмутилась.
«Да, он не муж! Потому что он больше, чем муж! — думала она, выходя от Ковалева. — У нас долголетняя дружба, общие интересы, преданность искусству!»
И все-таки эти слова пристали к ней, как липкая грязь, не давали успокоиться, тревожили. Она старалась, но уже никак не могла так же радостно, как прежде, смотреть на свои отношения с Виктором Аркадьевичем. И как будто специально за ней неторопливо раздавались увесистые шаги Ковалева и, казалось, насмешливо притопывали: «сожитель», «сожитель», «сожитель»…
Не оглядываясь, она спустилась по лестнице, остановилась. В длинном коридоре толпились дворники. Виктора Аркадьевича нигде не было видно. Ей не хотелось еще раз встретиться с глазами Ковалева, и она прибавила шагу, пробралась сквозь толпу дворников. Сапоги майора затопали чуть быстрее, но так же мерно, настойчиво. Софья Ивановна наконец услышала голос Виктора Аркадьевича из дежурной части и торопливо заглянула туда.
— Да, я считаю это самоуправством! — возмущался Виктор Аркадьевич, потрясая перед дежурным своим паспортом.
— Я же вам объясняю, — Курченко уныло вздохнул и вышел из-за барьера, — мы установили вашу личность на случай, если придется на вас воздействовать через общественность.
— То есть как это воздействовать? — изумился Виктор Аркадьевич. Степанова заметила, как он отступил, потом подался вперед. — Это в каком же смысле?
— В самом обыкновенном, — пожал плечами Курченко.
— На меня? — задохнулся Виктор Аркадьевич. — За то, что скверный мальчишка украл часы? Я же ему не отец. Какое же я имею к этому отношение? Я тут совершенно посторонний… — Он пожал плечами. — Я не отец и не мать…
— Товарищ, я не знаю, посторонний вы или нет, — Курченко подошел к артисту вплотную, так что тот вынужден был отступить к двери. — Можете жаловаться. Но не мешайте работать.