Попросив, она медлила уходить, сочувственно оглядывала неудобное жилище бывшего мужа, заботливо говорила:
— Какая на всем пыль! Когда уйдешь, оставь ключ. Я скажу Олечке, чтоб она вытерла.
— Ничего, — говорил Виктор Аркадьевич. — Я сам. Я завтра куплю пылесос и все вычищу.
— Ты второй год собираешься его купить. Уж лучше оставь ключ, мы тряпкой.
«Нет, я просто какой-то раб вежливости! — возмущенно думал Виктор Аркадьевич, когда она выходила. — Мало того, что они заняли всю квартиру, так и в собственной комнате я, оказывается, мешаю им… Черт знает что!» Он не пел обещанные четверть часа и мучительно размышлял: сам-то он все-таки счастлив или, скорее, несчастлив, каждый ли человек должен иметь детей, и вообще, в чем же смысл жизни? Неужели в том только, чтобы петь и жить в этой неудобной комнате? Проходило еще полчаса, он все размышлял и потом, когда спохватывался, петь уже не хотелось, а собственная жизнь ему казалась такой же неудобной и унылой, как эта длинная, узкая комната.
«Нет, жить так больше невозможно!» — решал он и, хлопнув крышкой пианино, надевал шляпу и выходил на улицу.
Гуляя, Виктор Аркадьевич хмурился, убеждал себя, что живет вполне правильно — искусство требует жертв. Однако жить одними своими успехами в искусстве с каждым годом становилось труднее и труднее, хотелось с кем-то быть сердечным, ласковым, кого-то любить, о ком-то заботиться. Тем более, человек перед собой очень честный, он понимал лучше других, что в пении он достиг потолка и вперед почти не двигается, топчется на месте. Но он знал: достиг он высот довольно больших, старался утешить себя этим, считать, что счастлив. И ведь у него, кроме искусства, есть еще замечательный, преданный друг — Соня.
Вспомнив о Степановой, Виктор Аркадьевич веселел, махал рукой на свои тяжкие раздумья, покупал букет или торт, иногда вино и спешил к ней. И там, в ее доме, казалось, специально созданном для Виктора Аркадьевича, начинался настоящий праздник торжества искусства, торжества музыки. Нигде, никогда не пелось так хорошо Виктору Аркадьевичу, как перед этой влюбленной и любимой слушательницей.
…Софья Ивановна все стояла на кухне у окна, не снимала пальто. «Сожительница», «любовница», — не выходили из ее головы липкие, обидные для женщины слова Ковалева.
«Именно… именно! И это он, он довел меня до этого! Он довел… превратил в любовницу, лишь красиво заурядная женщина, и если бы не муж, то и она…» И Софья Ивановна думала, думала… Думала гневно, зло.
А до этого, казалось, все было так хорошо: старая, проверенная дружба. Он приходил. Она садилась за рояль. Он пел любимые арии. В дуэтах она исполняла вторую партию. Если ее не было, Виктор Аркадьевич сам садился к роялю, разучивал, пробовал. Потом, когда приходила она, они торопливо кушали, вместе искали Виктору Аркадьевичу жесты, отрабатывали куски, разбирали, повторяли и спешили в театр или на концерт. И там, когда Виктор Аркадьевич пел, он всегда искал глазами в зале Софью Ивановну, веселел, старался по ее лицу определить впечатление. Где, когда нашел бы он другого такого взыскательного судью, такого терпеливого режиссера, такого преданного помощника и друга?
После успеха, аплодисментов они домой ехали в такси. Виктор Аркадьевич делался сентиментальным, благодарил ее за подъем, который испытал на сцене. Он уговаривал и ее идти на сцену, в искусство, не зарывать талант. Она волновалась, отказывалась, а душа ее наполнялась радостью, сознанием, что и она — незаурядная женщина и если бы не муж, то и она… И Софья Ивановна, растроганная до слез той милой легкостью, тем великодушием, с каким делил с ней свой успех Виктор Аркадьевич, благодарная и счастливая, не хотела для себя ничего, готова была пожертвовать для него всем, лишь бы он был счастлив, лишь бы он шел от успеха к успеху вперед и выше.