Он не мог понять, зачем жена поддерживает знакомство с Яхонтовым. Неужели только для того, чтоб со слов следователя судить о служебных делах и неприятностях мужа? Или, может быть, она этим хочет чисто по-женски показать, что она еще может нравиться, подзадорить? Неужели она не понимает, что такие вещи способны скорее не привлечь, а оттолкнуть его?
Без интереса смотрел Ковалев, как Яхонтов поднялся на трибуну и принялся учить оперативных работников уму-разуму. Поучить других Яхонтов любил, как любил и броско выступить, смело критикнуть и начальство и кого угодно. Но Ковалев к его выступлениям не относился серьезно — сколько он их ни слышал, все они казались ему разными вариациями на одну и ту же тему.
Ковалев рассеянно поглядывал на трибуну, почти не слушал Яхонтова и думал о жене. Мысли его были невеселые, но привычные и особенно сильных чувств не будили. Он давно видел, что семейная жизнь у них разладилась, прежняя теплота отношений ушла, и они, казалось, с этим даже смирились. Собственно, ничего странного Ковалев тут не видел. Он не мыслил себе семейной жизни без детей, а они с женой прожили почти четверть века и детей не имели. Связывать их теперь могла только дружба или привычка. Привычка-то осталась, а вот дружба…
Он, конечно, понимал, что кто-то из них за эти годы изменился, но, человек добрый и любящий, он не винил одну жену, ругал главным образом себя. Однако от этого их отношения нисколько не улучшались.
Да и разладились отношения постепенно, незаметно и теперь не столько удивляли, сколько тяготили обоих. Они не раз пробовали объясниться. Объяснения переходили в упреки и еще больше запутывали и ухудшали отношения. Жена говорила, что не узнает его, ему казалось — он не узнает ее. Каждый оставался при своем мнении. Бывать вместе становилось труднее и труднее. В конце концов оба они до времени, что называется отступились. Мысль о разводе казалась нелепой, даже пугала. Хотелось верить, что жизнь их «сама» как-нибудь наладится и все будет опять хорошо. Пока же он старался поменьше об этом думать. Правда, временами ему становилось нестерпимо тяжело и больно, что жена не желает его понимать, но он по опыту знал, что за работой со временем любая боль постепенно смягчается, рассасывается и проходит, молчал и крепился.
Отношения с Яхонтовым у него были неважные. Люди разные, очень занятые своей работой, они в присутствии друг друга никогда не давали чувствовать окружающим, что враждуют. Даже наоборот, Яхонтов и Ковалев высказывались друг о друге очень сдержанно.
Но сегодня с утра Ковалев был зол. Когда он болел, то всегда был зол, — болеть ему каждый раз казалось особенно не вовремя. Потом, после выходки Яхонтова, он вознегодовал на следователя за то, что тот позволяет себе подобное, на жену за то, что дает такую возможность трепать ее имя. А когда Яхонтов заговорил с трибуны о Маркине и укрывательстве, майора охватила едва сдерживаемая ярость. Не взяв у Денисенко слова, он поднялся и, недобро поглядывая исподлобья, пошел к трибуне. Да «брать слово» ему и не было нужно — едва Яхонтов кончил, как все обернулись и стали ждать, что ответит Ковалев.
Широкотелый, с большой головой на толстой шее, Ковалев прошел к сцене тяжелыми шагами, громко топая, поднялся на трибуну, посмотрел сверху в зал.
Яхонтов сидел в переднем ряду прямо под ним, откинувшись на спинку кресла и заложив ногу за ногу. Майор посмотрел на него и в позе следователя, в этих заложенных одна за другую ногах, в его обычно веселом, а сейчас чуть нахмуренном спокойном лице почувствовал твердый, обдуманный вызов. Ковалев навалился грудью на трибуну так, что она заскрипела своей фанерной обшивкой и накренилась к Яхонтову.
— Что вы тут городили? По-вашему, я должен был ждать, пока Маркин обкрадет Васиных, взять его с поличным, короче — посадить на пять лет? — У Ковалева сорвался голос, он побагровел и кашлянул. — А может, лучше его не сажать? Может, лучше и для государства и для Маркина сделать его честным человеком? Вот вы вчера бились над тринадцатилетним мальчишкой. Вы даже не задумались: кто он? Что хотел утащить? Почему? Куда? Какой он? А ведь он хороший радиолюбитель, в кружке занимается. Управляемую по радио модель строит. Для модели нужна была лампа. Родители денег не дают. И утащить-то эту девятирублевую лампу он хотел с выставки детского творчества не для себя, а в кружок принести. Но вам, товарищ Яхонтов, до этого дела нет. Утащил? Утащил! Значит, хватай, сажай — и никаких гвоздей. Нет, не человечьей, а бульдожьей логикой вы руководствуетесь. По человечьей — за это выдрать надо, да и то не столько мальчишку, сколько родителей, чтобы вникали в его детские интересы. А вы как бульдог: тот тоже, как за что уцепится, глаза зажмурит и уже не соображает, зачем ухватил, кого. Хоть по морде его бей — он только зубы крепче сжимает. Такой уж у него дурацкий собачий рефлекс!