— Голубчик, ты не знаешь, где утюг?
— Электрический?
— Да-да! Голубчик, найди, пожалуйста, очень тебя прошу. Думай обо мне все, что угодно, но найди. И это… тряпку мокрую, через которую гладить… Побыстрее, а?
Пока Миша включал утюг, Виктор Аркадьевич нерешительно обошел комнату. Он никак не мог сообразить, что бы такое постелить на стол, какую намочить тряпку.
— Через пять минут утюг будет готов. Раздевайтесь. — Миша посмотрел на артиста, на его всегда гордое, а теперь помятое и растерянное лицо, помолчал и спросил: — А вам очень быстро нужно?
— Очень. Иначе на концерт опоздаю и товарищей подведу. — Виктор Аркадьевич потянул с кровати шерстяное одеяло и уронил подушки. — На этом гладить? — оглянулся он на Мишу. — Голубчик, попробуй, может, не греется?
Миша спокойно лизнул палец и тронул утюг.
— Греется…
Виктор Аркадьевич снял брюки, расстелил на доске, нерешительно взял утюг, как бы взвешивая, подержал его в руке и чуть было не поставил на брюки.
— Стойте! Нельзя! — испуганно крикнул Миша. — Тряпку забыли. — Он сбегал на кухню и намочил тряпку. — Вот тоже… Пожгли бы сейчас… Теперь гладьте. Ведите. Я буду держать.
— Так? — Виктор Аркадьевич неуверенно опустил утюг на тряпку. Из-под утюга с шипением вырвался пар.
— Нажимайте. Готово. Поднимайте утюг. Вот! — Миша отнял тряпку, и Виктор Аркадьевич увидел ровную складку на брючине.
Виктор Аркадьевич давно привык и не удивлялся, хоть и не понимал, за что Миша его не любит. Казалось, должно быть наоборот — Виктор Аркадьевич всегда считал своим долгом сдерживать Соню, когда она сгоряча кричала на сына. Но, чувствуя нелюбовь мальчика, Виктор Аркадьевич в его присутствии невольно становился молчаливым, сдержанным. И именно потому, что мальчик не любил его, Виктор Аркадьевич обычно прощал Мише многое из того, чего, и он знал это, взрослые никогда не прощают детям. Это совсем не было напускным великодушием или задабриванием. Просто Виктор Аркадьевич считал недостойным взрослого человека принимать всерьез грубости ребенка, который сам не понимает, что делает. И сейчас, почувствовав себя рядом с Мишей свободно, без обычной скованности, занятый утюжкой, он даже не удивился, а лишь обрадовался да рассердился на Соню.
«Вот тебе и неисправимый… Вполне нормальный. Уж эти женщины! Вечно у них какие-то крайности. И при чем здесь милиция и эта опека, я не понимаю! И это ее нелепое заявление… Вот уж действительно, сначала делают, а потом думают… Черт знает что такое, ей-богу!»
Выгладить пиджак оказалось гораздо сложнее. Виктор Аркадьевич устал и вспотел. Рукава доглаживал Миша, а он мочил и накладывал тряпку.
— Только не сожги!.. Голубчик, не ошибись только, — говорил Виктор Аркадьевич, глядя, как утюг вот-вот заедет за небольшую тряпку на шерсть. — Не спеши… Это будет катастрофа!
— Не будет, — уверял Миша, оттопыривая от усердия губы. — Надо только сильнее нажимать. Вот. Готово. Только не надевайте. Пусть отвисится. А то сразу сомнется. Успеете.
Виктор Аркадьевич послушно кивнул, сел на диван и, обхватив руками колено, задумался.
«Как все это, однако, странно. Глупо! Нелепо! Хотели как лучше, а только обидели. Неужели этот Ковалев прав, и Соня плохая мать, не умеет?.. Конечно, я тоже должен был… Но мать-то она! Она, черт возьми, а не я! Надо было ей думать. А теперь скажет — все я… И эта милиция! Пойдет теперь писать губерния… Как нелепо все, как все глупо!»
— Уже? — поднял голову Виктор Аркадьевич, когда Миша перестал пыхтеть над его воротничком и рубашкой. — И даже манжеты?.. Отлично, ты просто маленький кудесник.
— Желтовато немного получилось… — вздохнул мальчик.
Миша отошел в сторону и смотрел, как Виктор Аркадьевич одевался, укреплял на шее галстук «бабочку» и опять из растерянного человека превращался в прежнего артиста, гордого своей известностью.
— Благодарю, благодарю, — говорил тот, поправляя галстук перед зеркалом. — Не ожидал. Благодарю.
— Вот вы и опять красивый.
Мальчик вздохнул и отвернулся.
— Ты находишь? — Виктор Аркадьевич расправил брови, еще раз повернулся перед зеркалом и посмотрел на часы. — Однако пора.
Миша разочарованно опустил голову — Виктор Аркадьевич снова был прежним, ровным Виктором Аркадьевичем, спокойным и холодным. Он вышел в переднюю, оделся, взял в руки трость, оглянулся на мальчика.
— Благодарю. Э… хочешь, я куплю тебе паяльник? Или лобзик? Ну, прощай, моя палочка-выручалочка. — Виктор Аркадьевич снял надетую уже перчатку, протянул мальчику сухую, бледную руку.