— Мы это заметили, — улыбнулся Бокалов. — Вы конкретнее. О методах.
Скорняков морщил лоб, никак не мог собраться с мыслями и ответить. Становилось тяжело и обидно: он работал, ночи недосыпал, влезал в каждое дело, старался делать как лучше. Не один год жизни отдал он отделению. А приехал такой интеллигентный сухарь, он и вдумываться-то как следует не будет, издали улыбнется вежливо, шевельнет пальцем — и нет больше Скорнякова.
Приход Кудинова нарушил затянувшееся молчание. Он вошел шумно, быстро взглянул на Бокалова, улыбнулся и всех обдал каким-то особым ощущением молодости, энергии.
— Перчатки нашли. А сумочку действительно украли. Валялась на помойке без денег, — сообщил он, как приятную новость.
— Да? — ожил Скорняков. — Ну вот. Я же говорил! — И он подумал, что, пожалуй, есть еще порох в пороховницах. — Я думаю, сейчас мы займемся Бельским и Маркиным. Товарищ капитан, — вставая, спросил он Бокалова, — не возражаете? А на ваши вопросы я отвечу, но попозже.
30
Выпускник университета Кудинов в глубине души считал себя хорошим следователем. С первого курса он специализировался по уголовному праву, основательно познакомился с криминалистикой. Два года он был секретарем курсового комитета ВЛКСМ.
Уживчивый, открытый всем добрым ветрам, Кудинов часто вызывал улыбку товарищей своей готовностью первым признать собственные ошибки, печально повздыхать, всем посочувствовать, помочь, «войти в положение». Некоторые подшучивали над ним, он не обижался, сам с удовольствием смеялся над собой, всех любил и хотел, чтобы все любили его.
В отделении его посадили к лучшему следователю района, велели присматриваться и первое время никакой работы особо не спрашивали. Яхонтов быстро и легко убедил Кудинова, что хотя, конечно, он и знает многое, но умеет еще очень мало. И он охотно присматривался, ловил каждое замечание, смущался, краснел и кивал головой.
«Прямо девица», — удивлялся Яхонтов. Кудинов ему все больше и больше нравился, и, как старший следователь, он энергично вводил новичка в курс дела, делился опытом, как только мог. Яхонтов даже поступился своим принципом допрашивать и «колоть» преступников всегда один на один и лишь в ответственных случаях просил Кудинова поработать пока в другой комнате. Это было немножко неприятно, но Кудинов понимал — очевидно, иначе нельзя. И он не обижался, с уважением посматривал на обитую клеенкой дверь, из-за которой не долетали ни звука, но за которой сейчас решался главный для отделения вопрос — будет раскрыто преступление или повиснет, потянет все отделение по показателям вниз, на последнее место в районе и потом потянет за собой вниз весь район. У него даже появилась известная гордость — вот к какой славной когорте он принадлежит — к следователям, к самым главным и ответственным людям в милиции. Ведь это только высокое право следователя — решать, «нашел» он состав преступления или «не нашел», и тем самым оценить работу оперативников, которые бегали, разыскивали, доставали Яхонтову свидетелей, потерпевших, преступников. Решал же судьбу их труда только следователь — высшая инстанция в милиции. Работали они бок о бок, Кудинов охотно смеялся шуткам и остротам Яхонтова, иногда спорил, но это любил и Яхонтов. И хоть как старший следователь Яхонтов в какой-то мере отвечал и за него, юридически Кудинов был вполне самостоятелен. И когда последнее время Яхонтов на собраниях громко заявлял во множественном числе:
— Мы, следователи, считаем… — а в зале в полной тишине слышалось лишь потрескивание откидных сидений под оперативниками, которых неустанно отчитывал Яхонтов на каждом собрании за вялую работу, Кудинов невольно гордо выпрямлялся и делал строгое лицо. И ему безумно хотелось походить на Яхонтова, говорить всем «ты» и так же кратко указывать, как Яхонтов, какому-нибудь участковому: «Сходи по этому адресу, приведи. И быстро. А то повиснет…» И чтоб тот не ссылался на свои срочные дела, знал — надо идти. Иначе Яхонтов только молча посмотрит на него, сделает несколько шагов до кабинета начальства и там спросит: «Когда-нибудь они у нас будут работать? Или мало висячек? Хотите, чтоб еще одна повисла?..» И тот же Скорняков, который одного вида Яхонтова не мог переносить спокойно, да тот же Трайнов, способный отчитать Яхонтова, как мальчишку, за такой тон, тут вдруг забывали обо всем и спешили к участковому. И потом, потный и красный от беседы с начальником, участковый спешил к Яхонтову и уже сам спрашивал, куда и за кем ему надо сбегать. А на очередном собрании тот же несчастный участковый должен был еще выслушивать разносную речь Яхонтова о том, как по его вине чуть не развалилось обвинение одного особо опасного преступника, насколько лень и безответственность этого товарища усложнили следствие, не позволили выявить таких-то и таких-то его соучастников и, может быть, вчерашнее преступление в таком-то переулке — их рук дело, но попробуй их теперь изобличи… Память у Яхонтова была прекрасная, он никогда не забывал ничего и вспоминал участковому все его прошлые огрехи, вынося их на общий суд. Как правило, участковый, в конце концов, не рад был своему рождению на свет, получал какое-нибудь взыскание и еще удивлялся, что легко отделался.