Единственным исключением был майор Ковалев. Яхонтов посмеивался над неверными ударениями в его словах, иронизировал по поводу его «профилактики», но на собраниях прямо никогда не затрагивал. Если между ними и возникала пикировка, то косвенная — Яхонтов критиковал оперативную группу «вообще», но все понимали, кого он имеет в виду. Ковалев же сдержанно, но очень чувствительно прорабатывал «следствие» за отрыв от оперативной работы, превращение следствия в самоцель, а не в воспитательное мероприятие.
Такие стычки Ковалева и Яхонтова Кудинов первое время принимал за мелкую склоку. Они казались ему «межведомственной» борьбой за примат, за главенство в коллективе. И Кудинов со всем искренним юношеским пылом принимал, конечно, сторону Яхонтова.
— В самом деле, — доказывал он. — Для чего существует милиция? Для выявления преступников, доказательства их вины и предания суду. Значит, для милиции главная и конечная цель — следствие. Без следствия нельзя судить. А дознание, какое вы ведете, помогает следствию. Значит, ваша роль вспомогательная.
— Ну да — бегать по вашему указанию, — трунили зло в оперативной группе те, кто помоложе. — Можешь успокоиться, этого не было и не будет.
Такие ответы удручали Кудинова и очень его огорчали.
— Я серьезно, как для дела лучше, а не для личного самолюбия…
Яхонтов как-то услышал подобный разговор и потом, один на один, сказал Кудинову строго:
— Не рассуждать с ними, а командовать надо. Роняешь себя и меня.
Но Кудинов не мог удержаться не порассуждать, не поспорить.
— Ну почему же? Они же ребята хорошие… Если не понимают, надо помочь им разобраться, объяснить…
На Кудинова очень действовала открытая неприязнь оперативных работников к Яхонтову, которая, как ему казалось, автоматически распространяется теперь частью и на него. А он всех любил одинаково и хотел дружить со всеми.
— Ты еще с милиционерами начни заигрывать. Эх ты, следователь. Болтунишка… — чувствительно наказывал его насмешкой Яхонтов. Однако, увидев огорченную физиономию молодого ученика, крякал досадно, но примиренно: — Не дуйся, ладно. Но если человек не человек, а сибирский валенок, то просто странно с ним рассуждать. Надо употреблять его по назначению. И только.
Кудинов волновался, краснел, дулся и все-таки спорил:
— Но Ковалев же — хороший человек, он старый член партии. И потом вообще нельзя же так… — и грустно, с укором смотрел в глаза своему наставнику.
Глаза Яхонтова в таких случаях сразу делались холодными, не мигали.
— Надо, чтоб он был еще и хорошим работником. Благими намерениями можно вымостить пол в аду, но от этого он не станет раем. А вообще Ковалев — человек особый. Таких надо убирать, чтоб не сбивали с толку таких вот, как ты.
Но, очевидно, даже сам Яхонтов при всем том отдавал Ковалеву должное. Он взволнованно садился за стол, устало смотрел на Кудинова и удивлялся:
— И чем у нас думают! Такое невинное дитя сажать следователем! Да ведь ты не только преступника заставить сознаться, ты же ребенку на улице не можешь сделать замечания, стесняешься. Ты же еще от сказки про козлика и серого волка можешь заплакать…
Он видел, как Кудинов краснел, прятал лицо, надувался, готовый действительно вот-вот от таких слов заплакать, и сердился еще больше.
— Да пойми ты, в жизни не серые волки страшны, а двуногие. Надо быть жестче, надо быть беспощадно требовательным к себе и людям. Иначе тебе здесь делать нечего. Я же добра тебе желаю, учу, пока рядом. А ты не слушаешь. Вот уйду, останешься один, зашьешься — и съедят. Не серые, а двуногие. И не пискнешь. Учти, кроме меня, здесь твоих сомнений не поймет никто. Тут требуют работу, раскрываемость. Дашь высокую — многое простят, будешь хорош. Не дашь — посоветуют уйти. Начнешь шуметь, спорить — выгонят. И никому твои благие порывы не нужны. Здесь служба, работа. Это тебе не светлые аудитории МГУ, а милиция. Пора понять!