После каждого такого внушения жизнь для Кудинова меркла, казалась тусклой, люди — опасными, отделение неуютным, казенным присутствием с темными и гулкими коридорами, а сам воздух настолько пропитанным казенщиной, что если здесь на один из закапанных чернилами конторских столов поставить цветы, то они сразу увянут.
Уходил он домой с головной болью.
Было жалко себя, больно за несбывшиеся надежды, за университет. Зачем нужны тогда были доклады, зачем тогда нужны были рефераты и шумные диспуты в научном обществе? Вот тебе и самозабвенное служение человечеству!
Дома он, не раздеваясь, бросался на кровать, часами лежал. А может, это действительно не для него? Может, лучше в адвокатуру или еще куда?.. Потом мучительно переживал свое малодушие, но ничего не мог поделать — больше в отделение ходить не хотелось, не хотелось даже думать о нем. Привычные понятия о жизни раздваивались, она казалась не настоящей, поделенной на две неравные части, как какой-нибудь старый дом, у которого красивый фасад с парадной стороны и черный, захламленный двор позади, тот двор, где и проходит основная часть времени большинства его жильцов.
Но на следующий день Кудинов шел в отделение и там, встретив ласковую улыбку Денисенко или Ковалева, забывал о двуногих волках, какими пугал его Яхонтов, розовел, веселел, молодость брала свое, он улыбался и опять был самим собой, рассуждал, приставал ко всем с вопросами, спорил, смеялся. Раз даже увлекся рассуждениями настолько, что самому Скорнякову сказал, когда тот неожиданно вошел:
— А знаете, если с точки зрения современной… как Яхонтов… то давление…
Но, увидев сдвинутые брови начальника, ибо подчиненные рассуждали в рабочее время, спохватился.
— Что? — не сразу понял его Скорняков. — Ты об этом? Ну, это ты зря, по глупости. Яхонтов работает, как зверь. Ты послушай, как он допрашивает. Это же симфония. Ни одного ненужного слова. По двадцать дел в месяц запросто спихивает. Ты вот поменьше философствуй да учись у него. Четвертый день плевое дело тянешь, а он за тебя вывозит. Ты всерьез-то работать думаешь?
Кудинову осталось виновато вздохнуть да вспомнить слова Яхонтова.
На другой день Яхонтов, помолчав, значительно посмотрел на него и спросил:
— Меня с начальством обсуждаешь? И в оперативной группе! Да там любой оперативник при первой же твоей оплошности тебя продаст и заложит. А ты откровенничаешь. Видишь, уже позаботились, мне передали. Я, конечно, не верю…
Кудинов не знал, куда смотреть, и готов был провалиться.
«Может, лучше уйти? Уволиться, пока ничего не произошло? — панически начинал думать он. С каждым днем он все сильнее чувствовал, как вокруг него собираются какие-то непонятные силы, давят друг друга, а он оказывается между ними, не знает, куда деть себя. — По-хорошему…»
Становилось тоскливо, тяжело, как перед грозой.
— Ты не моргай. Но учти и никогда не болтай о том, что здесь слышал или узнаешь. Иначе тебе придется плохо. Возможно, даже я не смогу тогда помочь. А сейчас, чтоб в голову тебе всякая ерунда не лезла, на тебе еще одно дело. Прочти и допроси. И чтоб расколол. Я его уже пощупал немного. Когда будешь допрашивать — не волнуйся. А то преступник у тебя сидит и отдыхает, а ты весь в поту. Чтоб было наоборот — ты с ним отдыхай, а он пусть потеет. Ему в тюрьму идти.
— Как? Совсем не волноваться? Я… не могу. Я же с живым человеком разговариваю.
— Не с человеком, а с преступником. Посмотри в окно, соберись с силами, обдумай и расколи.
— Да, но пока он только подозреваемый…
— Брось свою университетскую премудрость. Хорошего человека сюда не приволокут. А с такими ты должен быть непоколебимым. И чтоб он это чувствовал. Я вообще не понимаю, как ты можешь доказывать, что он вор, если стесняешься его прямо об этом спросить? Ты их так, знаешь, сколько нам разведешь… Или думаешь, и вор покраснеет, увидев вместо следователя красную девицу? Застесняется и скажет — ах, я сознаюсь, мне стыдно, судите меня скорее… Они не из той породы, у которой есть совесть и стыд.
Яхонтов смотрел на Кудинова и еще больше сердился.
— Преступников надо ненавидеть. Ненавидеть насмерть. Вот тогда можно с ними бороться. Профессия наша жестокая. Надо уметь мобилизовать себя, вложить всю волю, возненавидеть его, что он прикидывается невинным дурачком и делает дураком тебя, обманывает честных людей, мешает нам строить коммунизм. Вот тогда он тебе будет говорить — не крал, а ты скажешь — врешь! Ты крал! И он поймет.