Со свойственной ему напористостью он учил Кудинова допрашивать и оформлять дела быстро, не тратя лишнего времени.
— Это самая страшная ошибка, если ты дал почувствовать свою неуверенность в его виновности и обреченности. Тогда надо немедленно передавать дело другому. Иначе все пропало. Ты пойми — преступник всегда знает о себе все. Ты о нем очень мало. А тебе его надо изобличить. Кому же кого легче запутать? В этом же вся трудность. Да если ты дашь слабину, заколеблешься…
Кудинову хотелось закрыть глаза. «Нет, это не для меня!.. — слушая Яхонтова, думал он. — Пусть уж лучше другие… Такие…»
А Яхонтов вдруг неожиданно решал:
— Елагина будешь допрашивать ты.
— Я? — пугался Кудинов. Он знал, что Елагин был трижды судим, главарь группы, тридцатипятилетний атлет с низким лбом и таким несокрушимым подбородком, о который разобьется любой кулак.
— Да. Ты. И чтоб расколол за три дня.
— Как?..
— Так. План такой: первое — сломить морально. Посеять страх.
— Я? У него? Нет, я отказываюсь. А то получится наоборот. Нет, нет, я отказываюсь.
— Тогда пиши заявление об уходе. Мне таких следователей не надо. Подумай.
Кудинов волновался, заикался. Яхонтов спокойно ждал.
— Ну хорошо… Я попробую… Но как?.. Я, конечно…
— План операции такой. Пусть он самый заматерелый, но в тюрьму идти он боится. Правильно? Он не знает, что мы о нем знаем, а чего не знаем. Значит, на допрос он будет идти и мучиться: что же мы о нем знаем? Ты перед допросом положишь на стол толстую папку. Сам за ним не ходи. Пусть приведут и стоят за ним. В папку насуй любых листов. Когда его введут, ты должен ее читать. Он входит. Ты смотришь в папку с «делом», на него, улыбаешься, еще раз смотришь в папку, закрываешь ее, отодвигаешь, но чтоб он видел на обложке, что это его дело. Ты гляди с минуту на него весело, как будто сейчас ты с ним приятно позабавишься. Потом, как бы из осторожности, убираешь папочку в сейф, сажаешь его и с невинным видом начинаешь его допрашивать. Дай ему немножко поврать. Задай несколько вопросов, но так, чтоб он ничего не понял. И — в камеру. Пусть у него воображение поработает. Завтра он будет мякенький, ночку-то не поспит. Назавтра так же допросишь и еще пару загадок загадаешь. Но о главном — ни звука. Как будто это уже и несущественно. На третий день он дойдет до кондиции, и можно уже подходить к главному. Но, думаю, он устанет, нервишки не выдержат, и он сам сознается. Захочет поговорить один на один. Конечно, тут штампов нет. Но Елагин — человек, а не машина. Тут тоже, знаешь, творчество… Ну-ка, прорепетируй. Я войду за Елагина…
— Да, но это давление…
Кудинову очень хотелось, конечно, «расколоть» Елагина, стать наконец настоящим следователем, а не только им числиться, но он все-таки сомневался.
Яхонтов задумался, смотрел на него. Потом спрашивал:
— Какое же? Я же его не предлагаю бить, пугать или кричать. Даже на пушку брать, как другие. Наоборот, надо вежливо… Побеседовал раз, побеседовал два, на третий он сам все рассказывает. Хоть, честно говоря, таких бандюг, как этот, убивать мало…
Яхонтов умолкал, задумывался о том, сколько еще всякой дряни ходит по нашей земле, портит нашу жизнь. Невесело вспоминал, какую громадную работу проделал он за последнее время по очищению нашей жизни от таких людей. А вот на тебе! — они еще есть, ходят на свободе, совершают преступления. Думал о еще не сделанном, о том, как много и упорно надо работать. И как именно работать. Иногда высказывал Кудинову свои взгляды, свою неудовлетворенность тем, что делает, как бы проверяя верность своей логики перед этим свежим молодым человеком, в голову которого только что вложили самые новые мысли и идеи. Проверял и лишний раз убеждался, что сам он к истине подошел ближе многих. И без университета, а повседневным, упорным трудом. Потом вдруг неожиданно спрашивал:
— Ты в шахматы играешь?
— Нет. То есть да… но… не так, чтобы…
— Зря. Надо играть. Тренирует.
Но из Кудинова никак не получалось то, чего хотел Яхонтов. Чаще и чаще с грустью смотрел он на молодого следователя, который не оправдывал его надежд и трудов, невесело говорил:
— Пойди поработай пока в соседней комнате. Мне тут надо с одним человеком по душам поговорить. Рано тебе. Не перегорел ты еще…
Кудинов нисколько не обижался. С облегчением шел он в комнату к оперативным работникам, чаще всего к Ковалеву. Тот всегда был ему рад, часто оставлял ключ.
В маленьком кабинете Ковалева голос звучал мягко, приглушенно, здесь не стояло затейливого графина с водой и кресла с львиными мордами, но, должно быть, от темных обоев сам воздух казался теплее, располагал к задушевной беседе и приятной задумчивости. Кудинов настолько привык к этой комнатке, что почти не замечал всегдашнего запаха табака. В отделении впервые он начал курить.