— Это ты по молодости его мирить со мной собираешься? — добродушно выслушав, улыбался Кудинову Ковалев. — Разве главное в нашем деле — посадить? Главное, чтоб у человека на душе было светло и чисто. Тогда и поступки его всегда будут чистыми. Чистому всегда трудно пачкаться. Он же не понимает. Разве может быть на душе у человека чисто и светло, если ему не верят? Люди не волки, а люди. Он же почему от тебя запирается — и тебя подозревает… Совестно. Чистоты твоей боится. Осуждать еще будешь, рассказывать…
Кудинов слушал, не говорил ни «да», ни «нет», а на душе становилось тепло. Яхонтов скоро заметил тягу его к Ковалеву, прикрикнул, назвал двурушником. Кудинов нисколько не чувствовал себя двурушником, но замкнулся и от Яхонтова и от Ковалева. Он все чаще и чаще работал в комнате партийного бюро, у Денисенко. Яхонтова это раздражало еще больше.
— Ты плохо кончишь, — предупреждал он Кудинова. — Порядочные люди так легко не склоняются от одного к другому. Чего доброго, ты так скоро и наушничать про меня станешь?..
Тот делал наивное лицо, не понимал. Яхонтов с сожалением смотрел на него и отворачивался. Но за глаза Кудинов никогда ни с кем о нем не говорил, хотя это было ему очень трудно. Молчать он никак не мог научиться. И когда на собрании между Яхонтовым и Ковалевым начался бой и дело Маркина и Бельского вдруг приобрело особое значение для того и другого, а следствие вести поручили ему, Кудинов готов был согнуться под тяжестью свалившейся на него громадной ответственности.
«Это что же — случайно или специально? Может быть, теперь они начнут из меня делать следователя, раз он перестал? — с тоской обреченного думал, отворачиваясь от всех, Кудинов. — Ведь с кого-то из них обязательно шерсть полетит клочьями! — Такое неожиданное превращение знакомых умных людей в лютых врагов, готовых руководствоваться почти зоологической ненавистью друг к другу, Кудинова пугало, отталкивало. — И почему я не отказался!.. Можно же было. Есть другие, умнее, опытнее меня…»
Оторванному ото всех стенами и Яхонтовым, доверчивому, не уверенному в себе и людях, Кудинову сослуживцы представлялись то необыкновенно добрыми и хорошими, то столь же необыкновенно неискренними и себе на уме. Действительно, трудно было придумать для него и как для следователя и как для человека экзамен более точный и бесповоротный — стать или не стать.
31
Кудинов еще не видел ни Маркина, ни Бельского. Допрос их решено было начать в час дня. К этому времени обещал подъехать в отделение Романов и «осуществлять надзор на месте». Правда, допрос несовершеннолетних придется вести в присутствии почти десятка людей, но не это волновало Кудинова. Взятое им от Яхонтова дело оказалось едва начатым, юридических сложностей в нем не предвиделось. Волновало другое: откуда тот мог узнать о краже? Как мог оказаться Яхонтов на месте кражи точно вовремя?
К условленному часу Кудинов освободился от других дел, еще раз перечитал принятое от Яхонтова дело Маркина и Бельского и стал готовиться к допросу, вспоминая все полученные уроки. Но так собраться с мыслями и не успел. Принесли заявление о краже кошелька из кармана, он побеседовал с потерпевшей, помог ей написать заявление и пошел с ним к начальству. Трайнова он встретил в коридоре. Капитан был одет в пальто, в одной руке держал небольшой чемоданчик, в другой под мышкой нес большой березовый веник, завернутый в газету.
— Товарищ начальник, — догнал его следователь. — Вот посмотрите.
— А, это ты? — Трайнов очень внимательно, немножко лукаво глянул на следователя. — Привет! Ну как тут у вас? Скорняков-то грозен?
— Не видел еще, — улыбнулся Кудинов. — Вот, посмотрите.
— Что это?
— Заявление. Кража. Возбуждать?
— Все воруют, значит? Плохо дело…
Кудинов не понял, шутит начальник или говорит серьезно.
— Так возбуждать? — нахмурился он.
— А уж это, милок, не знаю. Я сегодня выходной. В баньку иду, попариться. По-стариковски. Хотел в Сандуновские, да решил сюда завернуть, посмотреть, как вы тут с комиссиями. Может, лучше, чем в Сандуновских, паритесь. А с заявлением — к Скорнякову. Желаю ему легкого пару!
Кудинов засмеялся и пошел к Скорнякову.
— Вот. Гиблая карманка, — печально сказал он главе уголовного розыска, потному от беседы с комиссией (разумеется, сказал после того, как комиссия вышла). Он вспомнил шутку начальника отделения и чуть было не рассмеялся очень некстати, ибо лицо Скорнякова приняло самое трагическое выражение.