Надежда Григорьевна полежала, удивленно думая об этом, приподнялась, оглянулась на окно. За окном едва светало. На столе горела лампа, платье ее беспорядочной кучей лежало на стуле, на полу валялись исписанные листы. Она встала и неожиданно все поняла — муж прочитал ее письмо к матери, оскорбился, хлопнул дверью и ушел из дома! Она пошла в спальню, увидела мокрое полотенце, обрывки газеты на полу, неплотно вдвинутый на место матрац дивана. Да, муж умылся, надел новые сапоги и ушел, хлопнув дверью. Не просто ушел, а умылся, обул новые сапоги, ушел рано и хлопнул дверью так громко, что звякнула посуда…
«Вот и случилось то, чего я боялась… Что же теперь? Идти за ним? Извиняться?»
Чтоб хоть как-то привести свои мысли в порядок, она долго умывалась, убирала комнаты, мыла посуду после вчерашнего праздничного ужина, обратно ставила мебель — лишь бы ничего не осталось напоминающего о нем, этом ужине. Она вспомнила письмо — гадкое, злое, неумное. Не читая, она сложила листки стопкой, разорвала ровно пополам, сложила, разорвала еще раз, потом еще и еще. Так же долго и тщательно пудрилась потом перед зеркалом и, когда пошла на работу, была уверена — она и сегодня выглядит, как всегда. В интернате она с обычной сдержанной уверенностью сделала несколько замечаний, поздоровалась со встретившимися ей педагогами, но когда вошла в свой кабинет — заперлась, на большее не хватало сил.
«Неужели для него все так просто? Так просто и обыкновенно? Так буднично? Обул новые сапоги, хлопнул дверью и — все? И не надо ничего говорить, спорить, убеждать? Молча хлопнул дверью и — чужие? Как будто не прожили вместе всю жизнь? Из-за какого-то письма, из-за какой-то работы? Так легко, просто… Не может быть!» Это казалось чудовищным, невероятным. Но она вспоминала их последние споры, его последнюю спокойную фразу: «Силой не держу…»
Спокойную! Значит, он уже думал об этом, был даже готов. А она не видела, все упрямилась, спорила… И вот письмо — такое глупое, истерическое, словно написанное не ею, умной, спокойной женщиной, а взбесившейся мещанкой — и ушел. Может, он решил, что и написано оно специально для него?
Надежда Григорьевна ходила по кабинету, садилась за стол, подпирала голову руками, вставала. Но, сколько ни думала, уход мужа никак не умещался у нее в голове.
«Как же так можно? Ничего не сказать, не объяснить, не дать возразить… Молча взять сапоги и уйти… Совсем? Как же так можно?»
На втором этаже, где находился кабинет Надежды Григорьевны, было тихо, как всегда. Но сейчас эта, с таким трудом ею завоеванная тишина раздражала. Телефон не звонил, точно умер, педагоги не беспокоили, а сама она никого не вызывала. Даже завхоз — бич божий каждого директора — забыл о ней. Казалось, и интернат и весь мир отлично обходились без нее. В коридорах через нужные промежутки времени раздавались звонки, дети входили и выходили из классов, входили и выходили из учительской педагоги, в журналах на нужном месте проставлялись нужные цифры — все шло само, помимо нее. И она впервые подумала, что ее здесь, пожалуй, не любят. Просто привыкли, как привыкли к определенному порядку, к звонкам, к партам. Если бы ее сейчас вовсе не было в кабинете, она заболела, не пришла, делась бы куда-нибудь, все шло здесь так же точно и размеренно, никто не заволновался бы, не удивился. А математик, которого дети за глаза прозвали Лапшой, два дня не приходил, заболел, и на третий к нему целая делегация от класса ходила, просидели у него весь вечер, опоздали к ужину, и ей пришлось ребят наказывать, а ему сделать предупреждение. Или географичка — бесхарактерная близорукая старуха, клуша, а не педагог. А ушла в прошлом году на пенсию, и дети к ней до сих пор бегают. Откуда-то узнали адрес, ездят на другой конец Москвы, без разрешения, тайно, и сделать с ними ничего невозможно. А вот она — хороший директор, знающий, опытный методист — уйдет завтра отсюда, и никому из детей или педагогов и в голову не придет заехать к ней, проведать, о чем-нибудь поговорить, спросить…
От такой мысли Надежде Григорьевне стало грустно, даже на минуту не захотелось быть директором. Почему она им стала? Для чего? Чтоб вот так вот в трудную минуту сидеть одной в кабинете, бояться с кем-нибудь откровенно поговорить, поделиться и тем самым уронить свой авторитет? Даже запирать дверь, чтоб никто ее не увидел случайно в такие минуты?
— Как душно… И краской почему-то пахнет…
Надежда Григорьевна открыла окно, невесело посмотрела во двор, на старый корпус. Вспомнилось, как лет десять назад она работала там. Новый корпус тогда еще и не начинали строить, у директора тогда не было своего кабинета, все преподаватели вместе с завхозом и секретаршей теснились в одной комнатушке, называвшейся учительской очень условно. И именно тогда всем было очень хорошо, жилось и работалось весело, все дружили. Она просто преподавала ботанику, доучивалась и даже не думала быть директором. А жилось весело. Трудно, но весело. Раз она задержалась в институте, позвонила мужу, он пришел вместо нее на пионерский сбор класса и что-то рассказывал ее ребятам про войну, партизан. В день ее рождения мальчишки от имени класса подарили ей линкор. Смешные мальчишки! Она тогда еле донесла метровую модель и дома не знала, что с ней делать, куда поставить. А потом, когда он на шкафу покрылся пылью, она никак не могла его всунуть в мусоропровод. Линкор не влезал, и пришлось ломать. Тогда выбросила, а теперь, через столько лет, стало жалко. Мальчишки долго ей тогда объясняли, что модель самодействующая, объясняли, как ее надо пускать в воду и что-то там нажимать, чтоб поплыла сама. Она забыла, завертелась и так ни разу и не попробовала… А вот муж, тот бы собрал весь двор, пускал бы в какой-нибудь луже и смеялся…