Время тянулось уныло, медленно. В интернате жизнь шла своим, установившимся порядком. Дел никаких неотложных не было, да и делать ничего не хотелось. Надежда Григорьевна сидела в своем кабинете, ходила по нему, останавливалась у окна. В голову приходили странные мысли — одна неожиданней другой. Она думала, но никак не могла себе представить, как же теперь будет жить одна. Приходить с работы, ужинать, никого не ждать, читать перед сном толстый роман, потом спать, утром приходить в этот кабинет и сидеть здесь тоже одной? И точно знать, что и сюда, как и домой, сам по себе, без вызова никто не придет. Раз в день она будет обходить коридоры, раз в неделю собирать педсовет, раз в месяц бывать в роно. При обходе она каждый раз будет делать одно и то же лицо, одинаково строгое и невозмутимое, что бы ни происходило, на педсовете одинаково требовать с учителей высокий процент успеваемости по классам, в конце месяца писать одинаковыми словами отчеты. Все дни, недели, месяцы будут строго одинаковы, и никогда ничего неожиданного не произойдет. Никогда! Разве потом кто-нибудь из педагогов случайно узнает, что она развелась с мужем. Но и об этом ей сам никто не скажет, не спросит, педагоги поговорят лишь между собой, а она уж, конечно, сама с ними не заговорит об этом. Она ведь — директор. Впрочем, о ее разводе поговорят недолго, скоро забудут…
Ей стало обидно. Она никогда не предполагала, что директором так неудобно и неинтересно работать. И вдруг она подумала: а что, если ей взять класс? Взять тридцать живых, шумных ребят и стать их классным руководителем, как раньше. Переживать за их отметки, мирить драчунов, пересаживать беспокойных с «Камчатки» поближе, водить на экскурсии, все им объяснять и каждый день видеть, как они умнеют, взрослеют, превращаются в чутких, приятных юношей. Это в тысячу раз интереснее, веселее, чем раз в день обходить коридоры и видеть перед собой стихающую массу детей, из которых она не знает ни одного в лицо. Помнит только журналы, где слева в широкой графе написаны фамилии, а правее в клеточках против них цифры. И то глаза ее останавливаются лишь против тех фамилий, где стоят единицы и двойки. В лицо же она знает только педагога, которого она должна вызывать и ругать за эти цифры, распекать, учить его преподавать предмет иначе, чтоб в четвертях таких отметок не появилось против фамилии неизвестного ей Иванова, Петрова или Сидорова. Педагог будет мяться, покорно выслушивать все, что она скажет, краснеть, невнятно обещать исправиться. Ему будет очень неприятно слушать, точно так же, как неприятно будет ей выговаривать ему…
Она представила себе, как тревожно забьется ее сердце, когда она первый раз войдет в класс, как дети будут недоверчиво слушать ее, привыкать, а потом расспрашивать обо всем на свете, удивляться, как она много всего знает и как много им следует еще узнать, проникнутся уважением и обязательно дадут какое-нибудь прозвище, какой бы ни считали ее хорошей и доброй. На Восьмое марта они подарят ей неумело раскрашенный альбом с трогательной надписью, а в день рождения опять преподнесут линкор или еще что-нибудь такое, с чем неизвестно как обращаться и куда ставить.
Смешные, доверчивые, трогательные дети! Как щедры они бывают в своей любви! Неведомыми взрослым путями они задолго узнают о дне рождения любимого учителя, задолго готовятся, шепчутся, придумывают. А когда поздравляют, всегда выглядят смущенными и важными. Даже самые непослушные в такой день мочат под краном волосы, долго приглаживают и целый день сидят необыкновенно тихо. Знают, бесенята, чем можно порадовать учителя больше всего.