Никто не возражал.
Все точно ждали сигнала. Зал дрогнул от освободившихся откидных сидений. Ряды кресел быстро опустели.
Яхонтов был ошеломлен.
— Идем, — тронул он за локоть Сафронова.
Они пошли к выходу. Среди пустых кресел в зале сидели три человека — представители управления. Они медлили, не вставали. Видимо, и для них перенос собрания оказался неожиданным. Яхонтов подошел к ним.
— Теперь видите, почему выступать на собрании без вас было бы просто бесполезно? — и он внимательно посмотрел в лицо капитану Бокалову.
Суховатое лицо капитана, председателя проверочной комиссии, казалось задумчивым. Два других члена комиссии значительно, но очень неопределенно посерьезнели.
— Мгновенно свернули обсуждение! — Яхонтов помолчал, покачал головой с удивлением. — Ну и ловкачи! Кстати, вы заметили, как передали записку от Трайнова Денисенко? Это — его инициатива. Начальник, должно быть, решил любой ценой спасти честь мундира.
Была суббота. Рабочий день капитана Бокалова давно кончился, шел седьмой час вечера, а он обещал жене быть сегодня в шесть. Капитан очень устал за день и особенно от этого собрания. Ему хотелось домой, в семью, не думать до понедельника, не ломать голову над всеми этими служебными вопросами и тем более преждевременно спешить с выводами, когда все так шатко, туманно, необычно.
— Н-да…
Капитан почувствовал беспокойство, оглянулся на членов комиссии, как бы ища поддержки этому своему высказыванию, но у тех лица приняли то удобное бессмысленное выражение, которое называют официальным. Капитан посмотрел на Яхонтова, увидел его спокойные, твердые глаза, его легкую, спортивную фигуру. Молчание получилось слишком долгим, неловким. Следователь стоял, ждал ответа. Сдерживая раздражение, Бокалов задвигался, взялся за портфель, опять обернулся к членам комиссии:
— Ну что ж, товарищи, на сегодня как будто достаточно. — Капитан вздохнул и спросил Яхонтова: — Вы в понедельник работаете?
— Работаю.
— Вот и отлично. До понедельника, — и, чуть кивнув, капитан отвернулся от Яхонтова, тихо заговорил с одним из членов комиссии.
Яхонтову оставалось только уйти. Сафронов невесело пошел за ним следом.
— Да, нелегко идти против течения, — сказал Яхонтов уже в коридоре. — Легче всего быть добреньким, никого не трогать, не обижать, чтоб и тебя не обижали… Да-а… Но ничего, наше дело правое! Жизни не остановить.
Сафронов не ответил.
5
Стояла поздняя осень, и с утра лил дождь. Давно стемнело. Ковалев сидел в своем кабинете на втором этаже. Он расстегнул воротник кителя и, горестно подперев руками свою большую голову, смотрел в окно. Крупные и частые капли стучали по жестяной крыше, и вода, стекая, булькала в водосточной трубе за стеной. Шум дождя успокаивал, смягчал горечь. Хотелось, чтоб никто не входил, не мешал смотреть в окно на мужчин с поднятыми воротниками, на женщин под зонтиками, не мешал курить и думать, думать…
Жене Ковалева, Надежде Григорьевне, завтра исполняется сорок один год.
«Завтра воскресенье. Она назовет гостей и, конечно, — Яхонтова. А я — я должен буду весь вечер изображать веселого и счастливого мужа, гостеприимного хозяина, который рад гостям, особенно Яхонтову. И что интересно — ведь все будут чувствовать фальшь, но все будут покрывать эту фальшь. А вот если я вдруг стану самим собой и выгоню Яхонтова или не приду завтра домой, потому что не желаю его у себя видеть, и ничего не подарю жене, все, конечно, возмутятся, решат немедленно, что я хам и уж, конечно, со мной невозможно жить. И тот же Яхонтов будет выражать ей сочувствие… А может, и верно — со мной трудно, невозможно? С Яхонтовым ей проводить время, очевидно, куда лучше, приятней… А я не умею. Вот невзлюблю кого-нибудь — и что делать! Хоть тресни, не могу в его компании веселиться. Смотрю, как он хохочет, заливается, и соображения разные в голову приходят… Да, тяжеловесен. Бирюк! Бирюк! Усложняю все. А таких не любят. Говорят, жизнь и без того достаточно сложна… Не умею упрощать, облегчать, как Яхонтов…»
Странно: Ковалеву казалось, что только сегодня, больной, разбитый после собрания, он впервые почувствовал — жизнь ведь почти вся уже прожита, он уже не молод, устал… а все еще какой-то неприкаянный. Не то чтобы он о чем-то сильно жалел, он понимал: начни он сначала, ему наверняка бы не удалось прожить жизнь иначе. Просто прошла жизнь в каком-то походном состоянии, он никогда не успевал привыкнуть к своему возрасту, жил без «оглядки», но ни разу серьезно не прочувствовал прожитое, не вкусил ни одного удовольствия до конца. Каждый раз не хватало времени. Он спешил жить, ему всегда казалось, что впереди еще всего будет много, много и сил и времени, он успеет еще наверстать упущенное…