В океане. Повесть

- Это что они через свою страну гитлеровские войска пропускали, за валюту шарикоподшипники Гитлеру гнали? - сказал кто-то из матросов.

- Вот-вот…

Жуков не вслушивался в разговор, стоял в стороне убитый горем. У Фролова заныло сердце сильней. Он шагнул к Леониду.

- Не горюй ты - море все раны лечит! Еще найдешь в жизни настоящую подругу.

- Отплавался я, - тихо сказал Жуков.

- Что так? Разве твой рапорт задробили?

- Не задробили еще, а думаю, будет «аз».

- Да ты поговорил бы с замполитом…

Жуков, глядя в сторону, молчал.

- Вот что! - Фролов взял у Мосина баян. - Давай споем. Песней печаль разгоним.

- Не могу я петь! - взглянул с упреком Жуков.

- Песня усталость уносит, тоску разгоняет. А эту будто для тебя специально штурман наш сочинил.

Прислонился к брусьям киль-блока - гибкий, темноглазый, взял вступительные аккорды, запел:

Бывают дни такие - повеет ветер грусти,
Туманом застилает маячные огни.
Моряк не любит грусти и руки не опустит,
Но выпали на долю и мне такие дни.

Фролов тряхнул головой, сдвинулась на затылок шляпа, голос зазвучал сдержанной страстью, грустным призывом:

О чем грущу, матросы, о чем, друзья, тоскую?
Какие злые мысли прогнать не в силах прочь?
Дорогу выбрал в жизни просторную, морскую,
А девушка-подруга не хочет мне помочь.

Грусть Фролова исчезла, сменилась веселым вызовом. Матросы подхватили припев:

Нелегкая дорога, но в ней и честь и слава!
Далеко флаг Отчизны проносят моряки.
И где бы ни ходил я, и где бы я ни плавал -
Повсюду мне сияют родные маяки!

Пели уже несколько матросов, в хор вступали все новые голоса.

Глаза разъело солью, усталость ломит руки,
Бушует даль волнами, и берег скрылся с глаз…
Далекие подруги, любимые подруги,
Как думаем, мечтаем, как помним мы о вас!
А вот моя подруга не любит, не жалеет…
Иль ты не понимаешь, не знаешь ты сама,
Что другу в океане работать тяжелее
Без теплого привета, без милого письма…
Нелегкая дорога, но в ней и честь и слава,
Далёко флаг Отчизны проносят моряки.
И где бы ни ходил я, и где бы я ни плавал -
Повсюду мне сияют родные маяки!

- Вот уж точно, - растроганно сказал Агеев. - Чем дальше в чужие края - тем роднее советская земля.

Он спрыгнул с киль-блока, неторопливо пошел в сторону «Прончищева». Сергей Никитич заметил давно, что из палубной надстройки ледокола вышла, остановилась у поручней Таня Ракитина. И походка могучего, прославленного боцмана, по мере того как он приближался к Тане, становилась все более неуверенной, почти робкой.

- Татьяна Петровна! - негромко окликнул мичман. Она медленно обернулась.

- Погодка-то какая стоит после шторма. Глядите - чайки на воду садятся. Недаром старики говорят: «Если чайка села в воду - жди, моряк, хорошую погоду».

Он остановился с ней рядом… Нет - совсем не такими незначительными словами хотелось начать этот разговор. Ракитина молчала.

- Правильную поют матросы песню… - Еще звучал баян, хор голосов ширился над закатным рейдом, и в душе мичмана каждое слово находило все более волнующий отклик. - В походе волна бьет, солью глаза разъедает, а любимые у нас на сердце всегда. Куда глаз глядит, туда сердце летит.

Он искоса взглянул на нее - не навязывает ли опять Татьяне Петровне слишком явно свои чувства?

- А бывает - любовь эта самая и до плохого доводит, - продолжал рассудительно мичман. - Вот хоть бы сигнальщик наш Жуков. До головотяпства дошел, нож забыл в комнате у вертихвостки, а тем ножом человека убили.

- Разве он ножом был убит?

Мичман от неожиданности вздрогнул. Таня повернулась к нему. Ее губы были приоткрыты, какой-то настойчивый вопрос жил в ее взгляде.

- Точно - ножом…

Он молчал выжидательно, но она не прибавила ничего, опять смотрела вдаль, положив на поручни свои тонкие пальцы. И боцман упрекнул сам себя - вместо задушевного разговора напугал девушку рассказом об убийстве!

- Сергей Никитич, - тихо сказала Таня, - бывало с вами так, что долго мечтаешь о чем-то, ждешь чего-то большого-большого, кажется - самого главного в жизни, а дождешься - совсем все не то и вместо радости одно беспокойство и горе?