Сашок вспоминал прежнюю маму — прежняя постоянно беззвучно двигалась от плиты к буфету, от швейной машины к гладильной доске, всегда что-то стряпала, шила, штопала, перекладывала, мыла, незаметно делая всё, что нужно было мужу и сыну. Ей случалось ругать Сашка за опоздание, за продранные штаны или залитую чернилами рубаху, но ругалась она беззлобно, не отрываясь от работы, и ничего не стоило ускользнуть от неё на улицу. И была она прежде ласковая. Теперь она рассуждала о работе и о войне, как мужчина, знала о военных делах много такого чего не знал не только. Сашок, но и отец. А когда соседка, уклонившаяся от трудовой повинности, попробовала посочувствовать ей, мать только усмехнулась:
— А я теперь дома, пожалуй, от скуки помру…
Заметив изумлённый взгляд сына, она растерянно оглянулась, застыдившись, что кто-нибудь ещё мог услыхать её слова, притянула к себе Сашка, неловко приласкала и шлёпнула по затылку:
— Ну, беги, вояка!
Когда она уезжала, Сашок хмурился и отворачивался. Тоска по былой материнской заботе и ласке щемила душу.
Однажды вечером, приглядевшись к сыну, отец сказал:
— Товарищ дорогой, долго ты ещё собираешься в коротких штанишках бегать?
Сашок не понял и удивился — он давно носил длинные брюки на выпуск.
— Да я не о том. В школе, небось, собак гоняете?
— Отчего? Когда можно, учимся. А то дежурим. В пожарных.
— И много ты пожаров потушил, пожарный?
Сашок обиделся.
— Что ж, мне нарочно поджигать? А парашютиста я поймал.
— Ещё одного?
— Да нет… откуда же их возьмёшь столько?
— Знаешь, дружок, были у нас такие граждане, что хотели на былых заслугах всю жизнь прожить. Так их попросили заняться делом. А ты одного поганого немца забыть не можешь.
— Да я ведь к слову. Я разве виноват?..
— Вот я и говорю. Пора делом заняться. Устрою тебя на завод. Как смотришь?
— Ясно, устраивай.
Сашку было жалко вольготной жизни неучащегося школьника. Но работать на военном заводе, делающем танки и всякие засекреченные вещи, было чертовски интересно и почётно. Наутро он встретился с Любой на оборонительных работах и похвастался:
— Надоело кирпичи таскать. Решил поступить на завод.
Люба вздохнула:
— А я прошусь, прошусь…
— Не пускает?
— Не пускает…
Домашние споры о поступлении на завод шли у Любы давно. Владимир Иванович отмахивался: «Ты же оборонительные строишь? Ну, и строй. Чего тебе ещё надо?». Месяц назад Люба с увлечением строила баррикады, но теперь она непоколебимо верила, что до баррикадных боёв в городе дело не дойдёт. И то, что мальчишка. Сашок, «краснощёкий брат мой», поступает на завод раньше её, показалось Любе невыносимым.
— Я тоже пойду, — сказала она. — Даже спрашивать не буду. Я как-никак техникум кончила.
Вечером, придя домой, Сашок застал в квартире старинного отцовского друга и сослуживца Ерофеева.
— А мама где?
Сашок объяснил, смутно догадываясь, что произошло какое-то несчастье.
— Так один и живёшь? — раздумывая, повторял Ерофеев.
Наконец, он решился и посадил перед собою Сашка.
— Ну, ты парень взрослый. Возьми себя в руки. Война без горя не обходится… — Он помолчал. — Сегодня снаряд попал в цех. Отца твоего поранило… Сильно поранило. Часа два мучился… И умер.
Он снова довольно долго молчал, глядя мимо Сашка, потом сказал строго:
— Хоронить надо. Мать вызвать надо. Знаешь ты, где она работает?
Сашок не знал, не мог вспомнить. Горя ещё не было, только ошеломление. Никак не собрать было мыслей.
— Кто её посылал-то? Райсовет? — допрашивал Ерофеев. — Как же ты не знаешь, милок? Ну, живо, слетай в райсовет да разузнай толком. Торопиться с этим надо. Время-то какое!
В райсовете Сашка направили к женщине, возле которой непрерывно трещал телефон, так что она каждому посетителю отвечала в несколько приёмов, между телефонными разговорами.
— А зачем тебе адрес Аверьяновой? — подозрительно спросила она.
— Отца у нас убили, — тихо сказал Сашок.
И вдруг эти вслух произнесённые слова раскрыли ему самому всю страшную неотвратимую правду: отца убили, отца нет, и никогда больше не будет.
— Сколько горя теперь на свете! — вздохнула женщина и стала рыться в списках. — Алло! Триста человек по наряду завтра посылаю, — крикнула она в трубку. И стала водить пальцем по страницам, приговаривая — Сколько горя, боже ж мой, сколько горя…