Машины вошли в город.
Соню уже не клонило ко сну. Она смотрела по сторонам, стараясь уловить сущность перемены, происшедшей в городе. Машины проносились мимо развалин и мимо целых домов, исчирканных осколками снарядов, мимо колонок, где горожане набирали воду, и мимо трамвайных остановок, где стояли кучки людей. Всё было буднично, привычно. Люди выглядели получше, покрепче — Соня с радостью отметила это, она знала, что есть и её доля труда в том, что ленинградцы уже два месяца получают 600, 500 и 400 граммов хлеба, а рабочие оборонных предприятий — даже 700 граммов! Но этой перемены она ждала, а другую никак не могла уловить. Что-то произошло с самим городом… И вдруг она увидела женщину в белом фартуке, деловито подметавшую мостовую, — женщина посторонилась, пропуская машины, но из-за угла вышел трамвай, и женщина вся застыла в узком пространстве между трамваем и машинами, заметила, что Соня сочувственно замедлила ход, и улыбнулась ей. И тогда Соня поняла, что поразило её в облике города — город лежал прибранный, трогательно чистый, как под праздник, и в нём снова ходили трамваи. Ленинградцы восстановили трамвай! Эта новость ещё не успела дойти до Ладоги…
Во временную казарму автобата попали только к вечеру. Соня вышла доложиться лейтенанту, и лейтенант приказал ей подготовить машину к ночи, значит предстояла новая поездка. Неужели автобат перебазируется в эту же ночь? Соня была так утомлена и удручена, что даже не попросила увольнения и коротко спросила:
— Разрешите исполнять?
Но лейтенант сам спросил:
— А домой не хотите?
— Ой, конечно, хочу! — воскликнула Соня.
— Дать вам увольнение, Сонечка, я не имею права. Сегодня! — многозначительно сказал лейтенант. — Но вот вам пакет. Снесёте по адресу. Если вам повезёт с трамваем, у вас выкроится часа два для личных дел. Идёт?
— Ещё бы! Разрешите бежать?
— Беги, раз ноги бегут.
Дома Соня застала только Мирошу с Андрюшкой. Но она даже не поздоровалась с ними как следует, потому что глаза её разглядели знакомый треугольничек письма, засунутого под раму зеркала, и на этом треугольничке — знакомый почерк с завитушками и росчерками.
— Я уложу спать Андрюшеньку и приду, — сказала Мироша, испуганно косясь на письмо: в эти военные дни каждое письмо казалось ей вестником беды.
— Ладно, — рассеянно ответила Соня и торопливо закрылась в комнате.
Было полутемно, но в окно ещё струился блёклый вечерний свет. Соня развернула у окна треугольничек бумаги и помедлила, собираясь с силами, чтобы принять всё, что там таится. Обращение было простое и весёлое, первые строки — бодрыми и незначительными, как будто это было не первое и единственное письмо за четыре месяца, а одно из многих писем. Так оно и оказалось, Мика сетовал на то, что не получает от Сони ответа, и высказывал опасение, что он напутал с номером её полевой почты. Соня опустила на колени письмо и несколько минут молча осваивалась с той простой истиной, что Мика — жив, что у Мики всё в порядке, что её опасения не оправдались. А потом жаркая, весёлая надежда заставила её схватиться за письмо. «Что касается меня, — писал Мика, — то починили меня полностью, и сегодня я выезжаю со своими новыми приятелями поближе к тёплому морю. Сама понимаешь, отдыхать не собираемся, хотя места и курортные».
Соня несколько раз подряд перечитала эти строчки, мертвея от ещё не до конца осознанного смысла их. Потом она прочитала дальше: «Как только определюсь, пришлю тебе номер почты. Очень беспокоюсь о тебе и о родном городе. Когда-то теперь увидимся!» Она опять вернулась назад, к ужаснувшим её строчкам, и поняла всё до конца. Из госпиталя Мику направили в новую часть и «с новыми приятелями» отправляют куда-то к Чёрному морю, «в курортные места», может быть, на Керченский полуостров или в Севастополь… куда-то, где идут большие бои, — «отдыхать не собираемся…»
Конец письма был нежный, но сдержанный. Соня угадала, что Мика вполне поправился и даже отдохнул, и сейчас он в боевом настроении, но раздосадован назначением на далёкий южный фронт и поэтому взбадривает себя бойкими, весёлыми словами.
Строчки письма растворились в полумраке. Соня смотрела прямо перед собою в окно, за которым густели поздние сумерки. Она не видела и не чувствовала ничего, кроме пустоты. Огромной пустоты пространства и времени, отделявших её от Мики.
Мироша приоткрыла дверь и робко спросила:
— Ты где, Сонюшка?
Соня вздрогнула, огляделась, увидела себя сидящею в темноте и подскочила в испуге: