— Садитесь, пожалуйста, — он кивнул ей на единственный стул у окна. — Вы так легко одеты, а тут прохладно…
Она с трудом вздохнула, опустила руки, прошла и села.
— Испугалась, — сказала она, улыбаясь, — думала кто-то чужой.
Теперь свет падал на нее сбоку, выгодно оттеняя голову с тяжелой косой, фигуру в строгом черном платье, шаль, наброшенную на плечи.
— Мы с вами не знакомы по-настоящему, — сказал Гуляев, пристально оглядывая ее. — Меня зовут Владимир Дмитриевич, если хотите, просто Володя. А вас?
— Нина Александровна, — сказала она, привставая, с полупоклоном.
«Что здесь она делала?» — подумал он и спросил:
— Скажите, чья эта картина?
— Кто художник? — она повернулась на стуле и посмотрела на картину. — Не знаю. Вернее не знаю имени… Какой-то сибиряк…
— А кто владелец? — спросил Гуляев, наблюдая за ней. Она только делала вид, что спокойна, а сама очень волновалась.
— Владелец? — она усмехнулась. — Купила я, по случаю. Еще когда училась в Москве на курсах. А вам она нравится?
Он, чувствуя ее напряжение и не забывая о том, что в комнате до его прихода происходило что-то непонятное, искал повод выпроводить эту племянницу вниз — необходимо было установить, чем она здесь занималась.
— Что вы спросили? — он прошелся по комнате.
— Я спросила: вам очень нравится эта вещица? — голос ее набирал силу.
— Очень, — сказал он. — Я неплохо знаю школы живописи. Но этот автор — что-то совсем свежее, совсем особое.
— Да, я когда-то очень любила эту картину, — сказала она и села поудобнее. — Простите, — она взглянула на него чуть кокетливо и даже с вызовом. — Я не ожидала, что красный Пинкертон может оказаться столь образованным человеком.
— Вы многого еще не знаете.
«Как ее выгнать отсюда хоть на минуту?» — думал он.
— Простите, что я так вольничаю, — сказала она, — но думаю: не выпить ли нам по случаю внезапного знакомства чаю?
— Извините, — сказал Гуляев сухо, — я ведь забежал по делам, должен переодеться, кое-что взять. Но если вы подождете минут десять, я согрею чай.
Некоторое время она сидела молча, покачивая носком ботинка, торчащим из-под платья, потом на лицо ее упала дымка безнадежности.
— Нет, — сказала она, вставая, — я заварю чай сама. И не ваш, кирпичный, а китайский. У буржуа он есть еще, — слабо усмехнулась она. — Будем пить его, если вы не передумали…
Он послушал, как топочут по расхлябанным доскам лестницы ее каблуки, — ему же удалось добраться сюда неуслышанным…
В шкафу, вделанном в стену, висела порыжелая шинель, стояли кирзовые сапоги и на голенище одного из них — папаха. Не из тех кавказских, франтовских, в которых щеголяли конники Сякина, а потрепанная солдатская, времен германской войны. После операции против банды Краскова лично Иншаков распорядился снабдить обоих — Гуляева и Клешкова — комплектом такой одежды. Теперь она пригодилась.
Быстро намотав портянки и натянув сапоги, которые немного жали, Гуляев прошелся по комнате к окну и оттуда, опасаясь, что снизу можно это услышать, на цыпочках прошел к сундуку. Крышка открылась без труда. Он заглянул внутрь и ахнул. Сундук был туго наполнен сахарными головками, какими-то банками, пачками развесного чая, под этим видны были длинные коробки. Он хотел было раскрыть одну из них, но женский голос сзади сказал:
— Вот и чай.
Он опустил крышку сундука и оглянулся. Она стояла с подносом, на котором еще пошипливал утконосый фарфоровый чайник, и смотрела на Гуляева с непонятным выражением не то страха, не то насмешки. Он сразу налился яростью. Его провели. Почему они хранят в его комнате продукты?
— Ставьте на подоконник, — сказал он.
Она опустила на подоконник поднос и сказала, точно прочла его вопрос:
— Мы сохранили кое-какой запас продуктов. Дядя лишенец, его никуда не берут на работу. Мы вынуждены прятать то, что у нас есть. У вас, к несчастью, не спросили…
Он помолчал, взял себя в руки, прикинул: пока придется принять это объяснение. Сберечь с хозяевами прежние отношения.
— Если вам кажется, что эта комната неплохое хранилище, — сказал он, — пусть будет так.
Она облегченно вздохнула и посмотрела на него детским открытым взглядом.
— Какой вы молодец. Господи!